роду, позор…
– А как думаете, с чего все началось? – спросил парень в красной куртке, опершись руками на стол, пахнущий хлоркой.
– Господь создал землю за семь дней. В первой день он… – затянул бурчащий.
– Да перестань. Я имею ввиду, когда именно всё это началось? То, что сейчас творится за окном. Мне кажется, что всё началось, когда в то лето они необоснованно разгоняли митинги. Да и вообще, что это такое «разгон митинга»? Это нарушение всех человеческих прав и свобод, ни у кого и никогда нет права этого делать! А мы все поджали хвосты и привыкли к этому, запрет говорить – обыденность.
– Когда конституцию поменяли. Вот тогда пал последний оплот, – отозвался рослый мужчина внешности гостя с юга. – Родина пала.
– Да-да, я помню, как в детстве иду по улице, а тут большущий экран с ним и цитаты какие-то политические. Меня это тогда забавляло, господи, люди, о чем вы тогда думали? – обратился к старшим краснокурточник. – Это же был чистой воды Оруэлл. А? Большой Брат смотрит на тебя!
– Да помолчи ты, – остановил его буркающий. – Тебя там не было, ты был ребенком и был обязан жить так, как тебе говорят. А мы… мы думали о себе. А экраны с ним… не думали, что дойдет до такого. Человек всегда надеется на лучшее и только потому и идет вперёд.
Почему мы не называем по имени? А нет у него имени, человек, становясь Большим Братом, теряет себя, в нем больше нет человека и никогда уже не появится. Он становится не более чем компьютерная программа, узкая и непонимающая от чего плачут люди.
– Когда Зарёв умер.
На эту реплику я обернулся. Среди революционеров сидел Писатель в красном шарфе.
– Это вы, товарищ писатель, из своей сферы глядите. Да, после ухода вас прижали.
– Да и вас тоже. Так бы, наверное, и с ним прижали, но он бы не дал искусство в обиду, с ним бы наше пламя никогда и не затухло.
За столом стихло.
– Так! – стукнул ладонями по столу человек, будто спустившийся к нам из пушкинского Петербурга: завершённости его образа молодого дворянина препятствовало только отсутствие цилиндра на голове. – Это началось и продолжается – вот что должно нас сейчас заботить, только это. Историю потом в учебниках писать будем не мы, а другие люди, профессионалы.
После этой фразы разговор окончательно оглупел. Я взял салфетку, достал из кармана пальто ручку и написал:
«Роберта Фроста смерти окружали всю жизнь.
Окружают и сейчас на старом Беннингтонском Кладбище
Близ несмолкающих огней восточного побережья.
Сколько над этой землей пролетело птиц, оглушенных тоской человеческой?»
Не знаю, почему подумал про Фроста.
– Неважно кто, из какой партии, важна преданность ЕМУ и тогда человек в элите. Есть элита и нелюди, статисты.
– Народ статисты, а Маркса в пекло.
Раздавалось за спиной.
– Скажи, что ты против семьи и детей – тебя там и повесят эти самые семьи на глазах этих самых