с настоятелем. Он расхаживал взад и вперед по келье, тогда как я делал вид, что вчитываюсь в записку адвоката. Вдруг он остановился и с силой ударил рукой по столу – листы бумаги, над которыми я дрожал, разлетелись в стороны от этого удара. Я вскочил со стула.
– Негодяй, – вскричал настоятель, – когда это было с самого дня основания нашей обители, чтобы кто-нибудь позорил ее так своей писаниной! Скажи на милость, когда это было, до тех пор пока ты не осквернил ее своим нечестивым присутствием, чтобы в дела наши столь оскорбительно для нас вмешивались светские адвокаты? Как это ты посмел?..
– Посмел что, мой отец?
– Отрекаться от принесенного обета и подвергать нас позору светского суда и всего учиненного им разбирательства?
– Я был доведен до этого бедственным положением, в котором я находился.
– Бедственным положением! Так-то ты отзываешься о монастырской жизни, единственной, которая может принести смертному успокоение в этом мире и обеспечить ему спасение души.
Слова эти, произнесенные человеком в припадке неистовой ярости, сами себя опровергали. Чем больше впадал в бешенство настоятель, тем больше я набирался храбрости; к тому же я был доведен до крайности и должен был себя защищать. Вид лежавших передо мной бумаг прибавлял мне уверенности.
– Отец мой, напрасно вы стараетесь приуменьшить мое отвращение к монастырской жизни; у вас в руках доказательство того, как она мне ненавистна. Если я даже и совершил какой-нибудь проступок, подрывающий авторитет обители, то сожалею об этом, но не чувствую за собой никакой вины. В том нарушении устава, которое клеветнически приписывается мне, виновны как раз те, кто заставил меня принять обет монашества. Я исполнен решимости изменить свое положение и сделаю для этого все возможное. Видите, сколько сил я на это уже положил, будьте уверены, что то же самое будет делаться и впредь. Всякая неудача лишь усугубит мои старания, и если только небо или земля в силах освободить меня от принятого обета, то нет такой власти, к которой бы я не решился прибегнуть.
Я думал, что настоятель не даст мне договорить, но он не стал меня прерывать. Напротив, он спокойно выслушал меня, и я уже приготовился встретить и отразить следующие один за другим упреки и возражения, уговоры и угрозы, которыми с таким искусством умеют пользоваться в монастыре.
– Итак, твое отвращение к монашеской жизни неодолимо?
– Да.
– Но что же тебе в ней так ненавистно? Ведь не монастырские же правила – ты исполняешь все что положено с безупречной точностью; не отношение же к себе, которое ты находишь среди нас, – оно ведь самое снисходительное, какое только дозволяется в монастыре; не сама же община – ты пользуешься в ней всеобщим расположением и любовью, так чем же ты недоволен?
– Само́й жизнью в монастыре. Сюда входит все. Я не создан для того, чтобы быть монахом.
– Так помни, прошу тебя, что хоть внешне мы и должны повиноваться решениям суда земного, ибо мы по необходимости зависим от людских учреждений во всем, что касается отношения человека