остается.
Я не знала, что такое инвестиции, деньги и переработка, но что такое труп, знала отлично, даже в свои неполные пять. Так Макс называл нашего отца, когда ругался с Томом: «Он труп, труп, ты понял?! Он мне не указ!» Труп означало мёртвый. Филипп прошёл Церемонию, чтобы стать мёртвым…
За правильного ребёнка семье выплачивалось возмещение. Когда-то это была конкретная сумма, с течением времени Ковчег стал откупаться натурой: продуктами, лекарствами, одеждой. Деньги превратились в куски бумаги, в общество вернулся бартер, и дети тоже стали ликвидной валютой обмена, ценнейшей. Ковчег преподносили детям как спасение. Но как бы взрослые ни расцвечивали легенду о Ковчеге, она наводила ужас, потому что дети чувствуют иначе, чем взрослые. Они видят ложь сердцем, одиночество ощущают всей кожей – одиночество готовило ребёнка к отбору, ведь очень скоро семьи начали влиять на результат анализов. К неподкупной системе не подступишься. На сенсоры планшетов жали человеческие пальцы, эти пальцы умели считать, прикидывать, сторговываться. Казалось бы, что нужно обитателям Ковчега, скользящего по небу рая? Они приходили будто из другого мира. В одежде из ткани, которая подстраивалась под нужды организма: тепло, холод, защита. С оружием, с медицинскими инструментами, сытые. Смотрели на нас, копошащихся в грязи сверху вниз во всех смыслах. Однако чего-то им не хватало, и взрослые находили лазейки. Подкупали их тщедушными телами или, как моя мать, обручальными кольцами? Неужели обитателям Ковчега не хватало любви и потёртых драгоценностей? Так на Ковчег попадали те, кого система, основываясь на анализах, отбраковывала. Неправильные, совершенно ненужные своим семьям и Ковчегу. И Филипп мог оказаться именно таким. Вот почему мама усиленно посылала Тома на Церемонию, он столько болел. Она работала только на лекарства, мы голодали, и мама всё чаще называла старшего сына обузой. Том выжил, вырос в красивого мужчину, в которого без памяти влюбилась Хана. Макс не прошёл Церемонию, как и Марк. И мама попробовала со мной, обузой номер два.
Я оказалась совсем как Филипп. Только я совершенно не хотела умирать. Я ошибалась! Зачем я просила, зачем представляла себя мёртвой?! Тьма засасывала меня, вокруг вспыхивали звёзды. Белые, голубые, зелёные. Они разрастались, сливались, заполняли всё вокруг. Смерть была удивительно похожа на пробуждение. Что-то воткнулось в бок. Меня куда-то тащило, я сопротивлялась. Мне не нравилась такая смерть. Должно же быть тихое, спокойное забытье, труп ведь ничего не чувствует.
Макс бы сказал, что я даже умереть по-человечески не могу. Вот он, смотрит на меня, весь страшный, со шрамом, убегающим от уха под светлые волосы. Почему они светлые? В нашей семье все темноволосые. И глаза не по-максовски встревоженные, тоже светлые, сверкающие в окружающей меня тьме.
– Как тебя зовут? – Макс лил воду мне на губы, я пыталась пить, давилась, хрипела.
А то ты не знаешь?
– Яра.
– Мне очень жаль тебя, Яра…
Это не Макс. Макс бы меня никогда не пожалел, у Макса, каким бы сильным он себя ни считал, не такие могучие руки. Я на Ковчеге. Я жива. И какой-то парень спас меня. Стража сбежалась, как тараканы,