Они превращались в голосистых, нудных и тоскливых индивидуумов. Камеры не закрывались герметично, и акустика блока была такая, что (по моему мнению) лучшие мировые оперные залы просто зеленели от зависти.
Видимо каждый из мексов глубоко в душе считал себя «Лучано Паваротти» или на худой конец «Франко Корелли». Только репертуар у них был такой заунывный, как сама Зубная Боль. Кто из вас помнит Татьяну Буланову и ее депрессивные песни. Только Буланова пела одна, «без ансамбля, сам бля, сам бля…». А здесь 30-40 лужёных глоток пели песни про «коразон» (сердце по-испански) и чего там еще из этой оперы. По 2 гребаных часа каждую ночь.
Запретить им петь – моветон, не имеешь права, по всем понятиям, включая общечеловеческие. Ибо – это лишить человека кусочка той свободы, которую у тебя и так отобрали. Попросить можно. Одного или десять человек, да. Но, не весь блок. Накрываться подушкой бесполезно. Ее Величество Акустика просто хихикала над тобой. Я перепробовал все доступные методы, включая и дикую физическую усталость на вечернем стадионе. Иногда – работало, чаще – нет. Спасение от этих арий пришло, как всегда со стороны, с которой оно прийти не могло от слова совсем…
…Навигаторов и смартфонов в то время не было, поэтому я сразу же понял, что «эсэсовцы» совсем не из этих краев. Они двигались по карте и поэтому пару раз пропустили нужный им поворот. В конце концов, мы вырулили на 1-й хайвэй, и поехал строго на юг. Мои мозги совсем запузырились – ведь до Сан-Франциско или Сан-Хосе ехать в 4 раза ближе, чем в Лос-Анджелес, не говоря уже о том, что совершенно в противоположном направлении, на север.
«Эсэсовцы» молчали, но молчали как-то неестественно, по-театральному. Это ощущение витало в воздухе. Позже, анализируя все произошедшее со мной, я пришел к выводу, что так и должно было быть. Они ведь были оперативниками, а не дознавателями. Они знали лишь азы дознания. На уровне: «плохой-хороший полицейский», тут я утрирую, понятное дело. Но, тогда я понял это не умом, а интуитивно.
Я тоже молчал и пытался угадать, куда же мы едем. Ну, ведь не можем же мы ехать 400 миль до Лос-Анджелеса и какой смысл переться так далеко? Наконец, «эсэсовцы» посчитали, что я достаточно помучался со своими вопросами к самому к себе и решили начать допрос. То, что это не был допрос в классическом смысле этого слова, я понял уже минут через пять.
Никаких записей, никаких диктофонов. Окно у водителя было приоткрыто, и шум в салоне был изрядный, да и музыка играла из радио в машине – ни о каких аудиозаписях речи в этом автомобиле и быть не могло. Разговаривали они оба со мной через плечо, сначала осведомившись – хорошо ли я понимаю английский? Они не были напарниками в классическом понимании этого слова. Похоже на то, что они вообще из разных подразделений. Мне это было очевидно. Не было у меня ощущения, что они понимают друг друга с полуслова, как это обычно бывает у напарников.
Вопросы были по-дурацки заданы: совершенно не вытекающие из моих ответов, просто как выстрелы из пистолета – один