«летние вакации». Зачётные книжки у них были, только назывались они иностранным словом «матрикул». Вот рассказ о нерадивом студенте, однако же, сумевшем получить незаслуженный зачёт. Он просто явился к профессору, открыл «матрикул» и, показав нужное место, сказал: «Вот здесь распишитесь, пожалуйста». Преподаватель расписался, присутствующие недоумевали. Не исключено, что студенты могли кое-что не знать и исказить реальность в своём воображении.
Добавлю и я запомнившийся мне из рассказов отца эпизод сдачи экзамена по политэкономии. Во время экзамена преподаватель вышел покурить, а с ним и курящие студенты. В ходе перекура преподаватель достал из кармана коробок спичек, потряс перед всеми и спросил: «Что это такое?». Самый находчивый быстро сообразил и ответил: «Продукт производства!». Преподаватель хмыкнул и сказал: «Молодец» давай матрикулу». Из этих эпизодов – забавных, потому и памятных – не следует делать вывод о том, что уровень требований был низким и безответственным.
Пивной зал «Красный пекарь». Омск, 1920-е гг.
Думаю, что студенты Сибаки жили так же весело, как и все студенты во все времена. Помню, скажем, эпизод, рассказанный мне отцом, когда мы гуляли по улицам Кишинева, а впереди нас шел человек, вызвавший следующее воспоминание. «Когда я учился в Омске мы с ребятами, случалось, хулиганили. Однажды идем по улице, а впереди нас какой-то человек в модном пальто с длинным разрезом сзади и в папахе. Ну, мы ему и говорим – Эй, ты с дырой на жопе и в шапке хером».
Вместо «хера» было, возможно, и кое-что покрепче, хотя, надо сказать, батюшка никогда не ругался. Однажды я был изобличен родной матерью в жуткой площадной брани: я ударился головой о перекладину на чердаке сарая возле помойки во дворе нашего дома в Кишиневе, – мы там с ребятами играли. А мама как раз в это время выносила мусор и не только услышала, но и узнала мой голос, выражавший в кратких и смачных выражениях досаду от собственной неловкости. Я был за это «прорабатываем» матерью дома, а отец рассказал следующую историю.
В Молоково, как и в любой другой деревне, мат, естественно, употреблялся – по мере надобности. Колька же Белкин не употреблял мата никогда. Бабы даже удивлялись и решили подсмотреть исподтишка – будет ли он материться во время пахоты на лошади в одном крайне неудобном месте, где надо было поворачивать на склоне, а плуг при этом цеплялся, и лошади не шли – короче, на этом месте матерились все до единого. Залегли в кустах, дождались, когда Колька начнет мучиться и погонять лошадей, но так ничего кроме «ну, ты, давай…» они не услыхали. Колька Белкин так и остался чуть ли не единственным мужиком в деревне не матерящимся никогда.
Вернемся к семейному фотоальбому, изготовленному собственноручно папой. Хорошо помню, как он это делал – примерно в середине 1960-х. Я порой подсаживался рядом, смотрел, спрашивал. Благодаря этому я хоть кое-кого и смог распознать теперь. К сожалению, подписей к фотографиям в большинстве случаев