ставив семейство Флетчеров, в конечном итоге пошла по кривой, круто извернулась, повела далеко прочь…
За время странствия в нем надломились порывы, светлые помыслы, вера. К сердцу подступили тревога, сомнения. Закачался весь уклад жизни, все естество. Позади – выцветшее прошлое, впереди – темный омут, зовущийся «будущем». С тем он, непримиримый, в испугах, и шел долгие годы невесть какими путями, куда глаза глядят. Рассветы встречал, где укажет Бог: в пустых берлогах, норах, катакомбах, засыпал в любой занюханной дыре, лишь бы не залезли звери и не отыскал человек. Охотился яро, безумно, ничем не уступая четвероногим хищникам. Часто ел сырое мясо, пил животную кровь, шкуры пускал на одежду, заплатки, теплые стельки. Во всем – полное затворничество, осмысленная дикость, борьба с собой, с природой, тупое желание выжить любой ценой.
Случалось, к нему прибивались такие же заблудшие «тени», но судьба, будто издеваясь, отбирала и их, жестко разнимала: Дина – к живым, а тех – к мертвым, к земле, к праху… И вновь невыносимое одиночество, пугающее молчание. Не с кем поговорить, а голос собственный противен, отвратителен, век бы не слышал. Так, сквозь недели, месяцы, часто сбиваясь со счета в днях, в помутнении рассудка, давал себе твердое слово, клятву: «Никаких больше напарников, никаких друзей, приятелей, компаньонов – только я и больше никого. Всех к черту!» И, пожалуй, суждено этим речам греметь в протестующей душе до последнего вздоха, но мать-удача во все зубы улыбнулась страдальцу: в пути повстречался странник по имени Саид, потерявший в кислотных дождях жену и маленького сына. В дружном тандеме, им, родственным натурам, лишенцам, удалось пересечь Ядовитую Реку и обосноваться в Заречье – глухом и свирепом крае, овеянным самыми жуткими слухами.
И с тех пор плечом к плечу бродят по этим проклятым пустым землям в непримиримом сражении за существование…
***
«Это все твоя вина, братец! Твоя! Ты – трус, жалкий трус…»
– Оливер, братишка… не надо!.. Грейс!.. Я искупил вину!.. Я… – в хрипоте сквозь дурной сон забубнил Дин ожесточившимся призракам, страшно напряг шею, взбрыкнулся – и какая-то сила за грудки вырвала из кошмара, надавала легких пощечин. Он вскрикнул – зажали рот. Заморгал, отодвигая дрему: ни Оливера, ни Грейс – один пожилой чернобородый Саид с ожогом на левой щеке строго смотрел карамельными бегающими глазами, ловил движения лица. За ним, со входа в затхлую пещеру, пластался туман, кровенела безоблачная заря и какой-то скользкий, в рези, рокот тащился сзади, сотрясая спящую округу. Отрезвев, Дин жестом попросил убрать руку, извинился: – Прости, Саид, опять ужасы покоя не дают. Уже виноватым себя перед тобой чувствую…
Саид отполз змеей, присел на застегнутый спальный мешок, встряхнул меховой капюшон и, зверьком насторожив уши, прошелестел восточным акцентом наперегонки с эхом:
– Хорошо, что здесь на ночлег остались. Орал бы так в лесу – конец нам: как собак бы зарезали! – и поучая: – Чтобы их души оставили тебя в покое и не приходили больше ночами, надо молиться, друг. С сердцем молиться каждый день. А ты не молишься и страдаешь, – неодобрительно закачал головой, что-то вставил на родном языке – и резко: – Давай поднимайся, Дин, уходить надо – идут за нами. Все-таки выследили… Пока ты спал, я выходил, на гору взбирался, смотрел, слушал: с востока плотный гул шел, яркий свет… Звери эти, каннибалы из той деревушки…
Дина до костей пробрал мороз, оторопь. Хотел ответить что-то длинное, толковое – предательски отсох язык. Промямлил по-пьяному:
– Они?.. Опять, что ли?.. – обошел затравленными глазами пещеру: на стенах – утренний иней, в углу темнел кострище, рядом походные вещи да огнестрельное оружие – ружье и карабин. Оба почти пустые. Потом прибавил: – Мы же ведь оторвались тогда?.. – и, как бы предугадывая ответ, с самоутешением: – Точно оторвались! Я же помню!.. – понизил голос: – Скажи мне, Саид, что обознался, ну померещилось тебе! Четвертый же день забегов не перенесу, копыта ведь, к черту, отброшу…
Глаза иранца почернели, брови – сдвинулись: нет, Саид не наводит жути понапрасну, опасность уже рядом. Близится продолжение жестокого преследования – без передышки, без оглядки, насмерть.
Гам снаружи нарастал со страшной силой, тишина трещала по швам.
Саид пуще заволновался, заторопил:
– Все! Живее уносим ноги, пока нас тут и не взяли…
Паковались впопыхах, как на самолет. Никакого перекуса, завтрака. Спальные мешки скрутили в скатки, пристегнули по-туристически к рюкзакам, натуго затянули шнурки, ремни, лямки. На лица натянули шерстяные подшлемники, поцарапанные горнолыжные маски, наглухо застегнулись, покрылись капюшонами, похватали оружие и – к свету, к широтам. Спасаться…
Держалось безветрие. Пустоши дремали в вязкой хмари. Тускло зеленели снега, выпавшие с середины осени. Впереди, уходя в неясную даль, – крутой склон, дальше – равнина. Справа темнели косогоры, холмы, усыпанные вековыми исполинскими валунами, виднелся лесок, слева – мглистая чаща, вся в головешках, в палых исковерканных деревьях. Там напорошило по колено да плюс валежник: увязнешь, переломаешься. Бежать куда-то еще – верная погибель.
Дин