периодически со мной на исправительных – есть выбор штрафа или работ, или типо того. Пусть за меня никто бы и не заплатил штраф, но мне такого выбора даже не давали.
За ту фигню, что делал я – самая мягкая мера была исправительные. И в принципе единственная.
Но едва попав туда впервые (через месяц после 16-летия) я понял, что работы ничем не отличаются от школы. Только тут не надо заморачиваться, и искать парней «по интересам». Потому что это уже «группа по интересам», в которую нас собрали. Каждый так или иначе дрался, воровал и сотворил какую-то другую дичь, за которую его здесь закрыли. Мы все из одного теста, потому оставалось лишь показать, что мое тесто самое взбитое и на пироги меня пускать следует в последнюю очередь.
Это оказалось нетрудно. Пара драк за «мекса», да к тому же через полгода я успешно нашел язык с куратором (это не сложно, когда куратор один и тот же, а я попадаю на работы с перерывом не больше недели) – и все в ажуре.
Честно признаться, со временем мне даже стало тут нравится. С парой парней я так сдружился, что после работ мы стали тусить вместе, и на работах тоже. В общем, выходило очень даже неплохо и наказание работами тоже очень скоро перестало быть для меня наказанием.
К тому же, порой я его воспринимал как школу. В школу я обязан был ходить – и сюда обязан. В школе я больше веселился, чем трудился – и здесь тоже самое. А учитывая, что в год, когда впервые встретил Питерсон, я школу и бросил – то исправительные работы вполне вписались в мой график. Только учитывая часы – скорее, как вторая смена.
А зачем мне нужна была старшая школа? Вузы, учеба и аттестаты неизменно вязались у меня с образом отца, который теперь вкалывает за копейки. Кроме отвращения, этот образ ничего не вызывал – соответственно, как и сама учеба. Я ушел по окончанию обязательной средней, и никуда после этого не подался, если «во все тяжкие» не считается.
Отцу в общем-то все так же наплевать. С недавних пор он даже перестал шибко-то парится о моем пропитании. Сам пожрет – а если ничего не осталось на вечер для меня, так его это и не трогает. Ну и ладно, даже своими карманными ухищрениями у меня порой денег водится больше, чем с его «честного» заработка и диплома отличника в рукаве.
Иногда (очень редко) я ловлю на себе его краткий взгляд. Испытующий – он будто пытается найти во мне что-то знакомое. Возможно, черты лица моей матери, которую он в глубине где-то все еще любит. Но кроме своих собственных ничего не находит. Подозреваю, он и сам-то к себе добрых чувств не вызывает, потому его отображение на мне тоже взор не радует. Будь я больше похож на мать, может пряников от него доставалось бы мне и больше.
Порой меня посещают мысли, как устроилась в это время жизнь матери и как она зажила – но имеют они исключительно любопытный характер. Во истину во мне нет живого интереса, участия или какого-то неравнодушия. С таким же любопытство я мог размышлять, какая кровать стоит у Анджелины Джоли в ее пентхаусе.
С девчонками тоже дела во многом изменились. Во-первых, по окончанию школы стерлась четкая граница моего возраста (в школе на нее указывал класс), а сам я где-то и выглядел чуть старше своих