этот приказ или, вернее, просьбу королевы, Филипп напряг мускулы ног, и сани резко встали, словно арабский скакун в песках пустыни.
– А теперь отдохните, – сказала королева, на дрожащих ногах вылезая из саней. – Никогда бы не поверила, что можно так захмелеть от скорости, я чуть не сошла с ума.
Не в силах сдержать трепета, она оперлась на руку Филиппа. Удивленный ропот, донесшийся со стороны раззолоченной пестрой толпы, дал ей понять, что она вновь погрешила против этикета; в глазах завистников и рабов прегрешение это было огромным.
Что же до Филиппа, то он, потрясенный столь неслыханной честью, испытывал больший трепет и стыд, чем если бы государыня выбранила его при всем народе.
Он опустил глаза, сердце его, казалось, вот-вот вырвется из груди.
Сильное волнение – из-за быстрой езды, разумеется, – овладело и королевой. Она тут же отдернула руку, оперлась о плечо мадемуазель де Таверне и заявила, что хочет сесть.
Ей подали складной стул.
– Извините меня, господин де Таверне, – обратилась она к Филиппу, после чего порывисто воскликнула: – Господи, какое несчастье постоянно находиться среди любопытных… и дураков, – добавила она совсем тихо.
Дворяне и придворные дамы, окружив королеву, пожирали глазами Филиппа, который, чтобы скрыть смущение, принялся отвязывать коньки.
Сняв их, он отошел в сторону и уступил место придворным. Королева несколько минут сидела задумавшись, потом подняла голову и проговорила:
– Нет, если сидеть без движения, недолго и замерзнуть. Нужно покататься еще.
С этими словами она снова села в сани.
Филипп ждал приказа, но тщетно.
Тогда к саням подскочили десятка два дворян.
– Нет, господа, благодарю вас. Меня повезут гайдуки.
Когда слуга заняли свои места, королева приказала:
– Потихоньку, только потихоньку.
И, закрыв глаза, отдалась своим мыслям.
Сани неспешно удалились, сопровождаемые толпой алчущих, любопытных и завистников.
Оставшись один, Филипп утер пот со лба.
Он принялся искать взглядом Сен-Жоржа, чтобы утешить его каким-нибудь искренним комплиментом.
Но тот, получив записку от герцога Орлеанского, своего покровителя, покинул поле битвы.
Слегка опечаленный, усталый и несколько напуганный происшедшим, Филипп стоял и провожал взглядом удаляющиеся сани, но вдруг почувствовал, что кто-то тронул его за рукав.
Он обернулся и увидел отца.
Маленький старичок, весь сморщенный, словно персонаж Гофмана, и закутанный в меха, словно самоед, толкнул сына локтем, чтобы не вынимать рук из муфты, которая висела у него на шее.
Взгляд его, блестевший то ли от холода, то ли от радости, показался Филиппу горящим.
– Не хотите ли обнять меня, сын мой? – осведомился он.
Старик произнес эти слова тоном, каким отец греческого атлета мог бы поблагодарить сына за одержанную на арене победу.
– От всего сердца, дорогой