значит. «Как же не могилка, – думал Эдик, – двадцать лет я просидел здесь, и Ленка выросла, и Валя потолстела, а я все сижу».
Недавно, года три назад, стала болеть нога под коленкой и позвоночник. Надо сходить к врачу. А что врач скажет? – Усиленное питание и витамины. Да ну их. А ходить, правда, трудно, до магазина и то два раза остановишься, и это в сорок-то восемь лет.
Ленка талантливая. Если б она была графоман, она бы писала много. А так – два раза в день по столовой ложке. У нее нет усидчивости. И у Карлика нет усидчивости. Но он в Москве, ему легче. Изька тоже – великий поэт! Зараза.
Эдик закурил. Ему сорок восемь, а он все – «Эдик» – и в котельной, откуда недавно уволился, и дома. И Ленкины друзья его называют «дядя Эдик». А что? – сам виноват. Ну, ничего. Враг будет разбит, победа будет за нами.
Роман продвигался быстро. Во-первых, об оккупированной Одессе еще никто не писал, а во-вторых, Эдик, и только он, знает такое…
Ой, надо ехать к Вовке, просить пишущую машинку. Вовка машинку даст, но долго и весело будет говорить, что пить вредно, и к врачу надо сходить, и курить надо меньше, – «Вот я…», – скажет он… Придурок. Все пишут, дегенераты. Ему-то зачем? Детей нет, и пенсия полковничья. Лежал бы на пляже целыми днями. Так нет – час полежит, свернет аккуратно подстилку, покажет пальцем в высокое солнце: «Режим!»
Если б Эдик мог, он целыми днями торчал бы на море. Так не доберешься. Карлик говорит: «Собирай бутылки, это такие бабки, и у моря». Что он понимает? – там же мафия. Бутылкой по голове и под скалу. Ходит там один, доцент университета бывший, так у него все схвачено.
Когда-то у Эдика была лодка на Бугазе, баркас или фелюга. Нет, все-таки фелюга. Стационарный мотор от зисовского автобуса, двенадцать узлов только так… Шесть человек на одном борту, а она едва накренится. Напарник, правда… Все норовят быть шкиперами. И приводил, приводил своих кугутов с самогоном. А море пьяных не любит.
Куда что девалось. Рыба ушла, скумбрии лет пятнадцать нет уже у берегов, пропал луфарь, камбалу и бычка сожрала экология. Мидии, даже мидии кушать нельзя, это же гроб, сплошной стронций. Одна ставридка плавает для дачников, мелкая, как тюлька. Продал Эдик свою половину лодки, деньги растаяли, Ленке только курточку купили.
Эдик глянул в угол: странное дело, рот болит, а посуды – кот наплакал.
Вовка. Вовка машинку даст, а попроси у него мелочь, с понтом на трамвай – даст талончики: «Удобно, правда?» Умник. Валя оставила на сигареты. Правильно, так сигареты ж нужны. Надо посмотреть в тех штанах, но на них спит кошка, жалко стряхивать.
Раздался звонок, залаял Шарик. На пороге стоял Парусенко.
– А, папуас! – поздоровался Эдик, – проходи.
Парусенко тяжело прошел в кухню, сел на «кейвеле».
Он был в сером костюме, нейлоновая рубашка и темный галстук надежно крепили шею.
– Не жарко? – спросил Эдик. – Где взял гудок? – он потрогал галстук.
– Отстань, – отмахнулся Парусенко.
– Ню? – вопрошал Эдик.
Парусенко