вином.
Приезжий оказался дядей Сысоя, служилым Семеном. Его бритый подбородок глубоко тонул в ниспадавших усах, голые щеки морщинисто западали на десны. Раздавая подарки из тяжелого мешка, он смеялся и шепелявил, как старик. Детвора по лавкам и полатям захрустела сахарными леденцами и медовыми пряниками. Настин брат, прибежавший с домрой под полой полушубка, расцеловавшись с Семеном, так ударил по струнам, что зазвенела посуда. Соседские девки пустились в пляс, игриво поглядывая на служивого. Кряхтя, стала сползать с печи беззубая и горбатая бабка Матрена.
– И ты жива, бабуля? – подхватил ее Семен. Та чуть из пимов не вывалилась. – Помнишь внука?
– Ты, Семка, ее не туркай, а то уссытся, совсем стара, – осадил служилого сына Александр Петрович.
Поздно разошлись гости, разлеглись по лавкам и полатям домочадцы. Семен как-то смущенно достал из опустевшего мешка запечатанную сургучом бутылку.
– Настоящая, царская! – сказал, пошевеливая усами.
Дед, отец Сысоя и дядька Кирилл, стыдливо заулыбались, пить не стали и только слегка захмелевший от ягодной настойки Иван Окулов радостно зачмокал, глядя на полуштоф. При свете лучины отец и дядька Кирилл казались Сысою старей, чем днем: на их лицах шевелились тени от горевшей лучины, глубже пролегли ранние морщины. Та же полутьма молодила дедов и приезжего дядьку. Сысой понял, почему он показался ему старым: у него, как у деда Окулова, не было зубов и бороды.
Легли спать отец и дядя Кирилл. Дед, позевывая, достал новую лучину, зажег от догоравшей и закрепил над ушатом. Тихо разговаривая, за столом сидели трое. Дед Александр молча пригублял чарку с настойкой. Семен с дедом Иваном бубнили о чем-то дальнем: вспоминали переправы, перевалы, зимовья. Служилый дед то и дело хлопал себя по коленям:
– Вот этими вот ногами все прошел! – И спрашивал: – В Егорьевом редуте крещеный тунгус Федька, жив ли?
– Давно помер! – отвечал Семен и тянулся неверной рукой к бутылке.
Вот уж они пьяны, как купцы, дед Александр все чаще зевает, крестя бороду, а Семен бормочет:
– Лет пять тому встретил в Большерецком Михайлу Неводчикова. В знаменитые штурмана вышел, за море ходил. Тебе, Иван Трофимыч, от него поклон. И всему Тобольску тоже.
– Михейка жив?! – обрадовался было дед Иван и тут же завздыхал, покачивая коротко стриженной седой головой: – И до сих пор в Большерецке… Уж он-то мог найти… В этой вот руке, – совал под нос Семену иссохший кулак, были карты Беринга. Получил их от немца Вакселя и с боцманом Алешкой Ивановым через Анадырь доставил в Иркутск. Я-то что, как получил, так и сдал. А боцман грамотный был, водил-водил носом по бумагам, а после пропал.
Семен со вздохами пожал плечами:
– В Охотском и на Камчатке много людей, побывавших за морем, всякое говорят… Да только все послухи и ни одного видальца. А Слободчиковых, – болезненно помотал головой и так смял морщинистое лицо, что бритый подбородок скрылся в усах, – и на Илиме, и в Якутском, и на Камчатке…