обрек себя сам.
Влечение.
Серьезная проблема для размышлений. Столько сторон, столько разных оттенков и уровней смысла. Не любовь, но нечто неразрывно связанное с ней.
Я понятия не имел, влечет ли Беллу ко мне. И не станет ли тишина в ее мыслях раздражать меня все сильнее, пока я не взбешусь? Или существует предел, которого я в конце концов достигну?
Попытки сравнить ее физические реакции с реакциями других, например женщины из школьной канцелярии и Джессики Стэнли, мало что дали. Одни и те же признаки – изменения пульса и дыхания – могли с одинаковой вероятностью означать и страх, и шок, и тревогу, и интерес. Реакцией на мое лицо других женщин, да и мужчин тоже, была инстинктивная опасливость. Она преобладала над всеми прочими эмоциями. Казалось маловероятным, чтобы Беллу посещали мысли того же рода, что и Джессику Стэнли. Белла же прекрасно понимала, что со мной что-то не так, хоть и не знала точно, что именно. Коснувшись моей ледяной кожи, она сразу отдернула руку и поежилась.
И все же… я вспоминал те самые фантазии, которые раньше вызывали у меня отвращение, но представлял в них не Джессику, а Беллу.
Я задышал чаще, огонь распространялся вверх и вниз по горлу, драл его, как когтями.
А если бы не кто-нибудь, а Белла представляла, как я обнимаю обеими руками ее тонкое тело? Чувствовала, как я крепко прижимаю ее к своей груди и беру ладонью за подбородок? Как отвожу тяжелую завесу волос от ее пылающего лица? Провожу кончиками пальцев по контуру ее полных губ? Приближаю лицо к ее лицу, чтобы чувствовать на губах жар ее дыхания? Придвигаюсь еще ближе…
Но я вырвался из плена этих грез наяву, понимая так же отчетливо, как когда видел их в воображении Джессики, что будет, если я окажусь так близко к ней.
Влечение представляло собой неразрешимую дилемму, потому что меня влекло к Белле в наихудшем смысле из возможных.
Хочу ли я, чтобы Беллу влекло ко мне как к мужчине?
Вопрос поставлен неверно. Правильно было бы спросить, надо ли мне это – хотеть, чтобы Беллу так влекло ко мне, и ответить «нет». Потому что я не человек, не человеческий мужчина, и это было бы нечестно по отношению к ней.
Всем своим существом я жаждал быть обычным мужчиной, чтобы держать ее в объятиях, не подвергая риску ее жизнь. Так, чтобы без опасений развивать свои фантазии и знать, что они не завершатся ее кровью на моих руках и отсветом ее крови в моих глазах.
Мое увлечение ею ничем не оправдано. Какие отношения я могу предложить ей, если не рискую к ней прикоснуться?
Я уронил голову на ладони.
Замешательство усиливало то, что еще никогда за всю свою жизнь я не чувствовал себя настолько человеком – даже когда был им, насколько помнится. В те времена мои помыслы целиком занимала воинская доблесть. Почти все мои подростковые годы пришлись на Первую мировую войну, а когда до восемнадцатилетия мне оставалось всего девять месяцев, началась эпидемия испанки. От этого человеческого периода у меня сохранились туманные впечатления, смутные воспоминания теряли реальность с каждым