Шкуры проветрить вынес, сети рваные на изгородь бросил: недосуг пока решать, починить или кикиморам на платья. Смотрит: почти порядок. Черепушка оленья только не к месту ещё валяется, и крюк на стене для неё как раз имеется. Высоковато правда, ну ниче. Подставил чурбачок Кугыжа, тянется, черепушку подвесить. Подвернулась под ним опора, – странно, устойчиво вроде стояла, а подвернулась, – грохнулся Кугыжа: да так гулко, будто он колотушка, а пол бубен.
Задумался: давай руками под щупать вокруг. Чует, крышка в досках обозначилась. Размел пыль: и вправду. Да не простая крышка, железными полосами окованная. И как увидел её, будто чётче она стала, объемней. Силой повеяло, отец за плечом встал, и дед за другим. Сквозняком волосы на затылке взъерошило: «Молодец, Кугыжка. Дальше давай».
«Неужто Дверь Нутряная? – смекнул Кугыжа. – Недаром отец к порядку меня стремил. Дела и мысли, говорил, Кугыжка, в чистоте держать надлежит».
Подковырнул крышку, подналег: тяжела, зараза! Откинул наконец: ступени склизкие каменные вниз ведут, темно и дух тяжёлый.
Валашку со стены снял – не зависелась, нож и так всегда с одного боку на поясе, какая-никакая травка хитрая в кошеле – с другого. Чай не за тридевять земель, в погреб спуститься. Светец на жиру запалил, да и пошёл вниз.
Спустился: пещера просторная. Вроде вниз недолго шел, а свод высоко теряется, свет не достаёт, и туман по углам клубится, вьется, как живой.
– Есть кто? Выходи что ль! – брякнул, недолго думая, Кугыжа.
Не по себе стало: не малец давно, а будто в два раза уменьшился и во двор ночью выйти боязно.
Зашевелилось в тумане, заерзало, вышло из белого марева. На вид маленькое, беззащитное, ребёнок будто. Как-то странно, бочком, зигзагами стало приближаться к Кугыже. Глаза прячет, изредка только поглядывает, жалостливо так. Тоска откуда-то накатила, прям за душу взяла и давай крутить, жилы на веретено наматывать. Напрядет, что ткать затеет? Одежу погребальную? Всплыло, как боялся маленьким, что отец с мамкой любить его бросят: так муторно стало, поплыло перед глазами.
Вдруг как что-то в бок ткнуло и в ухо дыхнуло голосом отцовским: «Кугыжка! Сынка, что ж ты?!..» И как взор прояснило: чудо мелкое уже вплотную. Глаза – как угли злобой горят, рот в два раза больше растянулся, губы чёрные и зубы в нем железные: как иголки, частоколом.
Бросилось! Только успел Кугыжа древко валашки подставить, клацнула железная пасть да не справилась с дубом заговоренным. Зачерпнул Кугыжа горсть из кошеля, как руку кто направил, развихрень-травы, сыпанул в морду чуду. Славилась та трава тем, что все не настоящее развеивала, только суть оставляла.
Высыпались страшные зубы, рот уменьшился, уголья глаз потухли и зелёными стали. Было чудо мерзкое страшное – мальчонка оказался. Как в зеркало Кугыжа посмотрел, лет тридцать назад если б.
Понял Кугыжа, как может слабость сожрать. Но понял