всё больше молчавший, – вы хотите нам сказать, что сами неким внутренним зрением видели либо фей, либо что-то подобное в этом роде?
– Я называю это душами рек. В моём случае это была душа ручья, по габаритам своим схожим с тем ручьём в Коттингли, где девочки впервые увидели фей. Это, знаете ли, чувство такого неописуемого восторга, которое простым языком описать сложно. Словно целую жизнь мою до этого стоял на улице зной, и неожиданно посреди этого зноя я вдруг окунулся в прохладу ласкового ручья, о которой не имел ни малейшего представления. Когда сила восторга делается размереннее и тише, то начинают то тут то там мелькать некие огоньки и звенят будто бы колокольчики. Тихо так, словно далеко-далеко, за десяток вёрст. А потом… Конечно, это может показаться плодом возбуждённой фантазии, я не спорю, но я начинаю видеть лица, это милые лица молодых девушек, улыбающиеся и смотрящие так ласково, с такой любовью… Потом различимы становятся и их фигуры… И знаете что самое удивительное? Я бы не мог ничего сказать о том, велики ли по размерам эти фигуры или малы… Как будто исчезает пространство, нет перспективы, нет никаких сторонних предметов – и потому определить величины̀ мозг не в силах.
В комнате на секунду воцарилась полная тишина.
– Экий вы сказочник, Антон Сергеевич, – словно насторожившись, промолвил профессор. – Этот ваш спиритизм до хорошего не доведёт.
– А вот я вспомнил, – радостно воскликнул Куцый, – где читал что-то похожее. Гофман же ведь! А! Гофман! «Золотой горшок». Эко вы, любезный друг, жару поддали. И впрямь сказочник!
– Ну так ведь и Гофман не на пустом месте писал всё это, – почувствовав внезапную усталость, тихо ответил Антон.
Но его слова, кажется, никто не расслышал. Один только Трецкий внимательно на него смотрел, будто изучал, желая нарисовать портрет.
– А вот напрасно вы, господа, – сказал он, оторвавшись от созерцания Антона, – иронизируете да всё стараетесь спихнуть к голому рационализму. Будучи художником с самого своего рожденья, извините за такую нескромность, я тоже имел неосторожность увидеть то, что не могли видеть другие. Потому я Антону Сергеевичу всецело верю. Но я теперь не о том. Я знаком с одним художником, Джеймсом Хардакером, который родился в тех самых краях, где живут сейчас Гриффитсы. Был он в приятельских отношениях и с самой Эмили Райт. Встретились они в художественной школе в Брадфорде. Она всего на год его младше. Он говорит, что девушка эта тоже могла видеть всякое, о чём я в письмах рассказывал Джеймсу. И у ручья этого он тоже бывал. И знаете… Если рядом была Эмили, то разное могло померещиться и ему. У меня даже имеется один набросок его акварелью, вот там как раз что-то похожее на то, о чём рассказал нам Антон Сергеевич. И огоньки, и контуры лиц, и отсутствие перспективы…
– Ну-с, господа-товарищи, – встав со стула, заключил профессор, – духовный опыт это, бесспорно, дело хорошее. Но душе, знаете ли, порой и отдохнуть нужно. Времени десятый час,