день после переезда. Затем я не раз видел, как она брела мимо моего дома, опустив голову и ссутулив плечи. За полтора месяца мы не перекинулись и словом.
Она показалась мне подростком: манера держаться выдавала, что девушку угнетают одновременно низкая самооценка и раздражение на весь белый свет. Впрочем, в свои тридцать два я едва ли мог судить наверняка. Кроме того, что у нее длинные каштановые волосы и широко расставленные глаза, я знал точно лишь одно: она жила в трейлерном парке неподалеку и любила ходить пешком. А еще вероятнее, ходить ей приходилось в связи с отсутствием машины.
В апреле небо прояснилось, температура замерла на отметке чуть выше двадцати градусов, а слабого ветерка хватало лишь на то, чтобы разносить ароматы цветов. Азалии и кизил во дворе расцвели пышным цветом буквально за одну ночь. Азалии росли вдоль посыпанной гравием дорожки, что, петляя, вела к дому моего деда в ближайшем пригороде Нью-Берна[1] – дома, который недавно достался мне по наследству.
А я, Тревор Бенсон – идущий на поправку врач и по совместительству отставной военный, – сыпал вдоль крыльца нафталиновые шарики, про себя досадуя, что совсем не так мечтал провести утро. В этом доме уборке не было конца и края: всегда находилась новая работенка, и порой я сомневался, стоило ли браться за ремонт вообще.
Дом (хотя «дом» – это громко сказано) и в лучшие годы выглядел довольно неказисто, к тому же над ним потрудилось время. Дедушка собственноручно возвел это жилище, вернувшись со Второй мировой, и хотя строил он на века, в плане дизайна фантазией не отличался. Дом представлял собой параллелепипед с одной верандочкой спереди и другой – сзади. Внутри: пара спален, гостиная, кухня и две ванные комнаты. Обшивка из кедровых досок с годами стала серебристо-серой, совсем как волосы моего деда. Крышу уже не раз латали, ветер задувал сквозь щели в рамах, а кухонный пол настолько покосился, что, пролей кто-нибудь воду, она ручейком стекла бы к двери. Надеюсь, это облегчало дедушке мытье полов, ведь последние тридцать лет он жил в одиночестве.
Участок, впрочем, впечатлял: шесть с лишним акров земли; старенький, немного кособокий амбар и сарай, где дедушка хранил собранный мед. Казалось, на ферме можно найти все цветущие растения, известные человечеству, включая клевер и полевые травы. С апреля и до конца лета газон будто фейерверки расцвечивали.
Рядом пролегала речка Брайсес-Крик, чьи темные солоноватые воды текли так медленно, что в них, словно в зеркале, отражалось небо. Неспешно меркнущие закатные лучи пронизывали испанский мох, шторами свисавший с деревьев, превращая водную гладь в какофонию бордового, желтого и оранжевого.
Медоносные пчелы обожали эти места, как и задумывал дедушка, – по-моему, пчел он любил больше, чем людей. Всю жизнь он увлекался пчеловодством; на участке стояло около двадцати ульев, причем находились они в лучшем состоянии, нежели дом или амбар. Приехав сюда, я понаблюдал за пасекой издали, и хотя сезон только начинался, пчелиные семьи, похоже, чувствовали себя