и группа The Fall – тот же баланс между поэзией, нуждающейся в академических комментариях, и инструментовками, годными для панковских плясок, та же рдяная непримиримость, те же болеутоляющие зависимости, та же тирания словарных запасов, та же топонимическая привязанность (манчестерский урбанизм Смита vs. печальные тропики коньковской лесопарковой зоны Усова), то же понимание рок-н-ролла как немузыкальной формы искусства. И даже умерли они с разницей в один год.
По Усову, каждый предмет фетишизируется и уходит в навсегда или в никогда, однако при любом раскладе всё зависит от тебя. Главное – начать движение вспять, против расколдованного мира. Сначала ты абсолютизируешь своё «Я» до предела, а потом начинаешь расширяться до космической бесконечности. Ровно так и происходит в его понятийной системе: в схеме линий московского метрополитена мерещится наше древо Сефирот, а универсам (если дружественный) – это портал в универсум.
Звучание усовского эмоционального строя определяют метатравма-тика и всегдашняя готовность к жертве. Призрачный корабль уже летит на скалы, но эта боль всегда поднимается вверх и утверждает себя в категориях мифа. Поэтому и терапия тут возможна разве что сразу на галактическом уровне – «Сын земли, отдыхай, ты свой отдых уже заслужил». (Поразительно, он написал эти строки в 26 лёт.)
Почти в каждой песне неизменно присутствуют мифопоэтическая вескость, архаизация и сакрализация. Это учтено даже на уровне бытовых хроник – брошенная на давешнем концерте табуретка воспринимается просто как ритуально-роковая веточка омелы. Как он это делает? Возьмём классическую строчку: «Я провожу на ладони экватор острым куском стекла». Это не символический жест. Нет ни малейших сомнений в том, что разрез настоящий, а значит реален и этот ручной экватор – нет других вариантов. И это – принцип работы мифа. В конце концов, само пространство мира в некоторых верованиях возникает ровно по этой болевой схеме, от индоевропейского корня reg – то есть проводить линию, резать. Таким образом, перед нами уже не частный случай саморазрушения в комнатных сумерках, но выделение из хаоса, развёртывание вовне и в конечном счёте утверждение нового порядка.
У «Енотов», конечно, всё в порядке было с декадансом, но понятым опять-таки в старом романтическо-ницшеанском ключе: «Героизм есть добрая воля к абсолютному самоуничтожению». При всей предельной и добровольной маргинализации («неврастеник и люмпен», как сам Усов в стихах характеризует своего героя) в нём никогда не было знакового и расхожего юродства, так или иначе свойственного русской литературной традиции. Борис – не подпольный человек, и его песни – не записки сумасшедшего.
Кроме того, Усов не метафизик и не мистик. Он скорее фантаст. В его стержневом стихотворении отрезвляюще сказано: «На этих высотах иллюзиям не хватит кислорода» (как не вспомнить Мандельштама и его «Как мусор с ледяных высот»). Усов в лучшие времена пил много и нестерпимо, однако лирика