Тараса повинны были. Только монашеского вида сестру он долго и горячо благодарил, а когда все слова у него кончились, он наклонился и руку ей при всех поцеловал. Поехали на тачанке, присланной из полка за Корнеем. Марку надо было быть очень осторожным, чтобы не потревожить руку брата; он видел, как тому трудно подавлять боль, когда он нечаянно ударялся ею о край тачанки.
«Это тебя тогда?» – спросил Марк, заикаясь и кивая головой на левую руку брата.
«Что?» – не понял Корней.
«Ну, рука. Это когда с поляком бился?»
«С каким поляком? Я их много встречал».
«Варвара рассказывала. В газете вычитали».
«В газетах много всякой всячины пишется».
«Расскажи», – попросил Марк.
«Что тут рассказывать? Он на меня, я на него. Он меня шашкой, а я его. Он промахнулся, а я нет. Что же тут интересного?»
«Да, так неинтересно», – признался Марк. При этом он думал, что когда другие рассказывают о Корнее, то получается очень красиво и интересно, а когда он сам рассказывает о себе, то и слушать нечего. «Он на меня, я на него», мысленно передразнил он брата.
«Конь-то Тарасов у кого же теперь?» – спросил Марк.
«Нет Тарасова коня!» – сказал Корней, отвернувшись. Голос его стал сердитым. – «Не знал Тарас, что когда он был ранен, то его конь убит. Нет Тарасова коня. И Тараса нет. Отец, Митька, Гришка, а теперь Тарас».
«Гришка?», вскрикнул Марк.
Корней снял шапку.
«Ну, и Гришка. От тифа он умер. Не сообщал я матери, не хотел ей горя добавлять».
Значит, нет и Гришки, веселого гармониста и танцора. А мать до сих пор его гармонь бережет. Напряженно подавшись вперед и устремив глаза в сторону от дороги, Корней говорил медленно, с трудом:
«Нет отца. Нет Яшки, Сереги, Митьки, Гришки, Тараса. Мать надеется, что Митька живой, да напрасно это, и его нет. А там еще кого-нибудь не станет и изведется род Суровых. Тараса вот не сберег. На польскую пушку в одиночку он кинулся, сразили его».
Скупая слеза катилась по щеке Корнея. Не знал Марк, что сказать брату, но жалость к нему полнила его сердце, и он погладил рукав его шинели.
«Ветер слезу гонит!», – сказал Корней. Он смахнул слезу со щеки и отвернулся.
Через месяц или чуточку больше, когда зима была уже в полной силе, Корней шагал по комнате и в раздражении встряхивал головой. Марк стоял перед ним, и был он похож на молодого козленка, который уперся рогами в стенку, решив не отступать.
«Ты не понимаешь, Марк, что не могу я тебя таскать с полком. И отправить тебя назад не могу, не доедешь ты. Лучше всего оставить здесь. Я договорился с нашими хозяевами, ты будешь жить у них. Мы недолго будем в походе, через две недели я пришлю за тобой».
«Я не останусь! Не хочу оставаться. И потом, я уже не маленький».
Корней посмотрел на бледное лицо Марка, на котором теперь, как у матери, ясно выделялись конопушки, и вышел из комнаты очень сердитым. Перед ним всё время стояла скорбная фигура матери, и досада играла на его лице. «Я же не виноват, тетка Вера, что дети у тебя такие буйные», –