стали приглашать разбираться с электричеством как в государственные, так и в частные дома. Электричество тогда являлось редкостью, на которую могли раскошелиться только самые зажиточные граждане. В этом-то и был весь секрет его промысла. Где-нибудь через полгода, когда удобства цивилизации окончательно стирали воспоминания о толковом электрике, Кузя проникал в квартиру и без особых проблем выносил из нее все самое ценное.
Кузю жиганы любили.
Его ремесло было новое, во многом непонятное и приносило немалый приработок. А кроме того, по широте душевной он щедро делился награбленным.
Порой казалось, что в квартиру он проникал ради собственного удовольствия да еще из-за молодецкого куража.
– Здравствуй, дорогой мой друг! – мял Кузя в могучих руках плечи Кирьяна. – Я-то все «Вечерние известия Московского Совета» читаю...
– Там, где списки расстрелянных? – догадался Кирьян.
– Во-во! А там тебя нет. Значит, живой, думаю. А тут ты появляешься собственной персоной. Как же тебе удалось слинять?
В углу, покуривая папиросы, сидели три женщины. Самой старшей из них, маханше, было лет сорок, звали ее Варвара Степановна, именно она держала блатхату. В прежние времена она была маруха известного «ивана», сгинувшего где-то на Байкале. Однако девка не растерялась и после года одиночества завела собственное дело – привела с десяток девочек, которых, используя почасовой тариф, сдавала жиганам. Девки были деревенскими, ядреными, взращенными на молоке и масле, а потому пользовались немалым спросом, что позволяло числиться Варваре в зажиточных дамах.
Маханша и сама не была лишена очарования – пышные формы и блеск в глазах находили не одного почитателя. Имелся в этом некий жиганский шик – попользовать хозяйку притона.
Две другие были значительно моложе маханши, одной из них было лет двадцать пять, другой – от силы восемнадцать. Первая была очень грудастой, милое личико портили разве что пухлые, ярко накрашенные губы. В ее пристальном взгляде чувствовался опыт, да и внешне она была далеко не майский цвет – кожа на скулах слегка обветшала, покрывшись мелкими морщинками, и потеряла упругость, свойственную молодости. Другая совсем юная. Эдакий невинный птенчик, выпорхнувший из родительского гнезда. Плечи угловатые, худенькие, между пальцев зажата наполовину выкуренная папироса, и тонкий дымок кривой танцующей струйкой поднимался к потолку, где и рассеивался.
Но смотрела барышня зорко, будто опасалась какого-то подвоха.
Кирьян подошел к девушке.
– Как зовут тебя, крошка?
Растерянно улыбнувшись, барышня пискнула:
– Люся.
Чем-то эта девочка напомнила Фартовому Дарью.
– Узнаю Кирьяна, – воскликнул Кузя, – не успел порог переступить, как тотчас кралю охмурил. Мы тут копытами бьем, в грудь себя кулаками стучим, пытаемся девку за занавесочку затащить, а ему стоило войти, как девка сдалась. Кирьян, давай сначала с нами за встречу выпей. Эй, Степановна! Гони первач!
–