твёрдо Яван. – Жить надо! Жить!!!»
Минуты протянулись как годы. Половина хвороста уже сгорела, а цепь железная добела накалилась и ослабела. Собрался тогда Яван с духом и всем своим телом измученным из цепей рванулся. Порвал он путы на фиг, хворост горящий расшвырял и из полымя, точно Феникс-птица, вышел. И вот же удивительное дело: не только волосы на нём не сгорели, а даже и шкура льва, спасибо корове-матери за защитный дар.
Открыл Яван слипшиеся глаза, мир окружающий вновь увидал да – дышать! Дышать!!! А старикашка на него вытаращился и аж онемел, но в себя пришёл на удивление резво.
– Ах та-а-к! – протянул он с досадою. – Тебя, значится, и кнут не секёть, и огонь не берёть! Ладно, несгораемый ты мой – ужо я тебя пристрою!
Да подскочивши к Явану, как треснет ему посохом по шарабану! Тот с ног долой бряк, а в головушке сделался мрак: ничегошеньки от удара не соображает… Покуда чуток очухался, глядь – а старичище уже верхом на нём сидит и руки ему выкручивает. Ванька дёрг-дёрг – ни шиша! Страшная просто силища у заморыша! А зато у нашего атлета прежней мощи и нету – ну как пропала. И не успел он опомниться даже, как Ловеярка его сызнова повязал.
Присел чёрт, отдыхая, на камешек и, усмехаясь, сказал:
– Да-а! Впервой мне, признаюсь, такой тип попался, коий в огне-пламени невредимым остался. Ну, да ничё – для другого, в виде исключения, я расстараюся…
Привскочил старичина на ножки, Яваху, словно полено, под мышку загрёб и куда-то его поволок. Идёт-бредёт да вроде как сам с собою разговоры ведёт или, может быть, пленнику своему в ухо орёт. Чёрт его там разберёт: дедок-то, видать, от одиночества свихнулся совсем – чисто маньяк стал и параноик. Нет бы молчал, так он ещё и разглагольствует:
– Есть тут у меня одна животина безродная, никуда не годная. Ни чёрту он раб, ни богу друг… Я его по доброте душевной держу-держу, а зачем – ума не приложу. А прожорливый – уй! Давненько я его, правда, не кормил-то – уж годков сорок, наверное… А и не заслуживает, бездельник!
Старичишка тут, по своему обыкновению, посмеялся чуток, похихикал и дале ногами задвигал.
– Вот я тебя, пельмешек, энтому проглоту и скормлю! – радостно он загнул. – Побалую скотинку. Наших он всё ж кровей, ей-ей! Ну как своей кровинушке не порадеть-то!
И приходят они вскоре к пещере угрюмой. Старик шмыгнул в неё тут же и засеменил по проходу в глубину. Через пару-тройку минут приходит он в большущий грот, мрачными красками лениво переливавшийся… Запрокинул Яван голову и видит: в углу, на толстенной цепи страшный дракон в заточении сидит, и такой-то весь худой да измождённый, что и описать невозможно. Хмурый он был, понурый, члены его были скорчены, кожа сморщена, рёбра стропилами наружу торчали, и лишь глазища рубиновым цветом горели… Узрел драконище деда, морду вытянул да как заревёт трубно. Едва свод в гроте не рухнул, до чего громкозвучно!
А дедок ему строгим тоном:
– Ну, будя, будя