наоборот, создавая некую сферу, поглощающую все остальные звуки.
Но птицы не нападают. Лишь кружат, изредка задевая меня своими крыльями, от касания которых кожа слегка немеет и холодеет. Их тела насквозь пропитаны тьмой.
Чужое сердце бьется быстро, и я останавливаюсь, выжидая.
– Сара! – возглас врывается во тьму позади меня. Див совсем близко.
Я оборачиваюсь на голос Сезара, замирая в задумчивости, а потом все же решаюсь отыскать его. И в этот миг птицы вдруг взвиваются вверх, вновь уносясь в небо и открывая взгляду тракт.
Мы больше были не одни.
Теневые даэвы. И их тоже пятеро.
Одетые в темные мантии из тяжелой ткани со вставками металлических пластин, напоминающих доспехи, на плечах, поясе и запястьях. Воротник нижней рубашки, выглядывающий из-под верхнего одеяния, плотно запахивался на горле, а на поясе любого из них в ножнах висел меч. И каждое оружие выглядело словно произведение искусства, черный металл эфеса переливался даже в ночи.
Но один из теневых даэвов все же отличался…
Его тяжелая мантия была простого прямого покроя, и металл заменяли вставки из черной плотной кожи, а талию обхватывал широкий пояс. Первыми в глаза бросились длинные белоснежные волосы, передние пряди которых были убраны назад. Они ложились на плечи, спускались по рукам, контрастируя с одеждой. А вторым приковал внимание рваный шрам на шее, уходящий под одежду.
Ранение было серьезным. Он мог умереть.
Но теперь, словно насмехаясь над смертельной опасностью из прошлого, длинный рубец опоясывало изображение змеи. Она выглядела совсем не как те картинки, что иногда делали люди, вгоняя под кожу чернила, – этот рисунок был выполнен соком, которым наносили звезды на ключицы даэвов. Он переливался в свете луны, практически сверкая в ее неярком сиянии.
Мой взгляд не мог оторваться от его шеи.
Я шумно втянула воздух, крепче сжимая меч.
Вновь он глумился над правилами и обычаями, что веками выстраивал наш народ.
Как и всегда. Никакого уважения.
– Anima mea[1], Сара. – Люций остановился.
Его отросшие волосы серебрились при каждом шаге, а глаза, наоборот, чернели как бездна – за двадцать семь лет внешне он практически не изменился. Будто все, увиденное мною, – чушь, и время вовсе не убежало далеко вперед. Но его интонации и манера держаться говорили лучше облика – появилось больше уверенности и чувства вседозволенности, хотя и прежде их было хоть отбавляй. Только вот выражение глаз, то, как он посмотрел на мою руку, удерживающую Туманный, я разгадать не смогла.
– Cor meum[2], Люций, – холодно отозвалась я, оглядывая его спутников. И с укором продолжила: – Это ведь морозия на твоей шее? Ты не изменяешь себе… Никакого уважения к предкам.
Губы Морана скривились в усмешке. И он порывистым шагом направился в мою сторону.
– Точь-в-точь, – произнес он, остановившись рядом.
– Что точь-в-точь?
– Я знал, что ты так скажешь. Угадал слово