прочь, силясь не чувствовать и не думать; дома, взяв таксу, начал гулять с ней так же бездумно и малочувственно. Пёс по имени Бой, – как Кант в Кёнигсберге пару веков назад, – совершал свой маршрут вдоль стен и оград, вселенную игнорируя. Кронов в свой черёд игнорировал пса, которого озорным щенком принесла в дом жена когда-то. Он игнорировал пса всяко, чтобы не думать. И когда позже, по возвращении, он схватил трезвонивший телефон, решив, это дочь звонит (но звонил «Центръкомфорт» с вопросом, как там «праколотые калёса» и не желает ли «съэхать в Выхино»), он не мог о ней думать. Он напрягался вовсе не думать, приготовляя суп; а неюный Бой, морда к лапам, тихо лежал в углу, не сводя с него глаз. Не думал он о жене прилежно, и когда потный не от волнений, а от усилий, влёк в автосервис шины от «двойки».
Думать стал, лишь когда на машине полз в плотных пробках, часто терзая тормоз с сцеплением и из внешнего отмечая разве что бампер дымной передней коцаной «киа». Этой работой, – в смысле курьерской, – он был обязан именно пробкам. Бизнес курьеров множился, инспирирован пробками, ведь пешком груз доставить проще, да и дешевле. Кронов в метро и возил заказы. То, что сейчас он в пробке, значило, что сейчас особый день: предстояло везти груз в Дмитров личной машиной. И он опаздывал из-за тех же пробитых ночью колёс, – чинить пришлось. А ещё из-за Даши… Кронов корил себя, что тогда возле школы вдруг растерялся и не спросил её: как, за двести вёрст от могилы, дочь убеждается, что в могиле не мать, а нечто? Следует вывод: в дальней могиле роются и звонят ей? Но, чёрт, что роются? Как? Зачем? Кто им право дал?.. Надо выяснить, что возможно лишь с дочерью, а она не расскажет, если он с нею не объяснится. Ибо в могиле как бы жены его (её матери) – не жена его (её мать).
Давным-давно, когда Кронов решал, как быть, на кладбище видел холмики без надгробий и без оградок. Мёртвые сгинули вместе с теми, кто хоронил их. Так и пришла мысль. Он всё устроил: над безымянным старым бугром, заросшим, непосещаемым, он воткнул именную плиту: мол, «Вревская»… А дочь выяснила: под холмиком был мужчина либо ребёнок либо ещё что, с женщиной, каковой была мать, несхожее… Но и будь там хоть женщина, – молодая колхозница, – стиль одежд и серёжек явно отнёс бы кости к тридцатым – шестидесятым, не к девяностым, если уж холмик напрочь заброшен. Чтó там должно лежать плутней Кронова, не истлело бы в той значительной мере, чтоб усомниться при опознании… В общем, там не жена его.
Шрам на Дашиной шее – след тех дней. В девяностых, – прямо на пике пиршества «разума» и глобальных «всеобщих ценностей» на руинах Союза, – Дашу украли. С таксой, пока мать беседовала с подругой, девочка забрела за дом – а вернулся лишь Бой. Конечно, Дашу искали. Но не нашли.
Сложилось шесть версий главных:
выкрали ради выкупа, – стало быть, позвонят;
вторая: выкрали на продажу либо, возможно, чтоб попрошайничать; год пройдёт – Даша будет цыганка, внешне сначала, позже и нравом;
третья: выкрали под заказ бездетным. И увезут, хоть в Чад;
четвёртая: выкрал злобный маньяк из Тулы (Тьмутаракани,