совершенно иная, хотя ничуть не менее оживленная картина общественной жизни Даусона. Поскольку страна была еще чересчур молода для клубной жизни, вся мужская половина населения собиралась в салонах. Исключение составляли только священники и миссионеры. В салонах обсуждались и заключались всевозможные сделки, вырабатывались проекты, совершались закупки, обсуждались последние новости и поддерживались добрые, приятельские отношения. Там сталкивались люди совершенно различного общественного положения: короли и погонщики собак, старожилы и чечако – все встречались у стоек бара на равной ноге. Кончилось тем, – должно быть, потому, что лесопилок было еще мало и места для строек не хватало, – что салоны обзавелись карточными столиками и вощеными полами для танцев. И с этим обычаем Корлис, подчинившись общему правилу, примирился очень быстро, так что Карти, глубоко уважавший своего патрона, был вполне прав, заявляя: «А главное, что все это ему чертовски нравится, будь я проклят!».
Но всякий процесс приспособления сопровождается мучительными периодами, и, хотя Корлис в общем довольно легко освоился в новых условиях, отношения с Фроной складывалисьь далеко не так гладко. У нее был свой собственный кодекс нравственных правил, совершенно непохожий на общепринятый. Она, по-видимому, полагала, что женщина имеет право делать вещи, способные смутить даже завсегдатаев салонов. На этой почве и произошла у нее первая размолвка с Корлисом.
Фрона любила в сильные морозы кататься на собаках, чувствовать, как горят щеки, волнуется кровь, а все тело, напряженно устремляясь вперед, движется в ритмическом беге. Раз в ноябре, когда ударили первые сильные морозы и спиртовой термометр показывал шестьдесят пять ниже нуля, она выкатила сани, запрягла в них собак и помчалась по дороге к реке. Оставив за собой город, Фрона пустила собак во всю прыть. Так попеременно, то в санях, то бегом, она пронеслась через индейскую деревушку под утесами, сделала круг в восемь миль по Оленьему Ручью, пересекла реку по льду и через несколько часов мчалась уже по западному берегу Юкона против города. Фрона знала, что там проходит дорога, укатанная розвальнями, доставляющими в Даусон дрова, и думала вернуться этим путем домой. Но, проехав с милю, она попала в мягкий снег и пустила уставших собак шагом.
Прокладывая себе путь, она направила сани вдоль берега реки, под нависшими скалами. Время от времени ей приходилось сворачивать в сторону и огибать вдающиеся в реку утесы, а иногда спускаться на лед вдоль крутых стен. И вот, ведя за собою собак, она наткнулась вдруг на женщину, которая сидела на снегу, устремив взгляд на противоположный берег, где вырисовывался подернутый дымкой Даусон. Женщина плакала, и этого было достаточно, чтобы Фрона остановилась. Слеза, превратившись в льдинку, застыла на щеке незнакомки, а в печальных, затуманенных глазах ее отражалось безнадежное, безграничное горе.
– О! – воскликнула Фрона, останавливая собак и подходя к ней. – Вы ушиблись? Не могу ли я помочь вам?
Но