головы, побрели в больницу. Сестра была в школе. А я сидела на подоконнике в ожидании горя. И мне, пятилетней девочке, казалось, что я уже достигла своего предела существования. Что мне уже ничего не надо. Что мне уже ничего не положено, потому что все запасы радости на земле закончились, а мне не хватило, ни крошки не досталось. Что эта боль близкой потери навсегда стерла во мне способность ощущать что-то кроме нее.
Откуда ни возьмись появились соседи, знакомые, едва знакомые, совсем незнакомые. Суетились, причитали.
– Бедные дети, бабушка же их вынянчила. Родители днями на работе, все она с ними сидела, гуляла, учила. Как же без нее-то будут?
Эти черствые люди, наверное, думали, что их нелепые речи окажут нам психологическую поддержку. Но эффект был противоположным. Мне сразу вспомнились все важные события моей жизни, связанные с бабушкой. Вот она мажет зеленкой мой палец и дует на него. А я реву и рассказываю, как умудрилась раздавить его дверью. Вот она помогает мне слезть с дерева, когда я забралась на высокую ветку, не подумав, как спущусь на землю. Вот она отмазывает меня перед родителями за то, что я пролила полбанки вишневого варенья на белую скатерть. Вот бабушка убирает осколки разбитой мной тарелки, чтобы родители не увидели моего хулиганства и мне не влетело. Вот она разучивает со мной наизусть «Отче наш»… Вот мы с сестрами идем к ней в больницу. А вот я, сестра и бабушка идем домой из больницы – по будням она жила в больнице, а на выходные отправлялась домой, и так где-то полгода. А в последнее время бабушка будто стала гаснуть. Уже не приходила домой, даже не провожала нас до больничного фойе. Все лежала в белой кровати. Седая и бледная, казалось, она даже улыбаться могла с трудом. Я вспоминала, вспоминала, тряслась от рыданий, ужасалась тому, что смерть вторглась в мой дом и разрушила нашу жизнь.
Бабушкино окаменевшее тело привезли из больницы. На простыне занесли в дом. Положили в угол под иконами на доску, поставленную на табуретки. Мама заботливо укрыла ее по плечи розовым шелком и белоснежным тюлем. Бабушка лежала неподвижно, с умиротворенным лицом. Будто спала. На ее лицо бросали танцующие блики горящие свечи, отпевающая старушка заунывно бормотала молитвы. Мне казалось, что бабушка вот-вот откроет глаза, встанет, потянется и скажет: «Чего вы все рыдаете? Разве случилось что-то ужасное? Пойдемте вечерять».
К ночи меня свалила усталость. Несмотря на полный дом назойливых людей, сделавших меня навеки мизантропом, я уснула. Помню, что, перед тем как провалилась в бесчувствие, шептала: «Утром бабушка оживет. Это она решила нас напугать, чтоб мы ее больше любили». Но утром она не встала. Ее положили в гроб и на грузовике с опущенными бортами повезли на кладбище. Мы шли за ее телом по той же дороге, по которой мы миллионы раз ходили с ней живой, взявшись за руки. И на кладбище в поминальные дни после праздника Пасхи мы с ней бывали.
Как раз полгода назад, весенним деньком после Пасхи, бабушка держала меня за руку и мы шли на кладбище: я, моя сестра и живая, высокая, улыбающаяся бабушка.