стихах запечатлено восприятие объединения двух стихий – водной, морской, и небесно-световой, лунного сияния; последнее слово – музыкальный припев в стихотворении, он варьируется, переходя из строфы в строфу. «Сиянье» повторилось три раза, и ему сопутствуют синонимы: «лучезарно», «блещет», «блеск», «сверкая», в этом же смысловом гнезде и психологическое определение – «обаянье», к тому же стоящее в рифме с главным словом – «сиянье». Философский подтекст стихотворения – восхищенно-любовное утверждение просветления темной водной стихии «лунным сияньем» (главное словосочетание в тексте), т.е. светлой основой мироздания – «родимым огнем», что и воспринято поэтом как «праздник» бытия, его покоряющие красота и величие.
Повторившийся мотив сна ведет к психологизации образа:
Опять стою я над Невой,
И снова, как в былые годы,
Смотрю и я, как бы живой,
На эти дремлющие воды.
Нет искр в небесной синеве,
Все стихло в бледном обаянье,
Лишь по задумчивой Неве
Струится лунное сиянье.
Во сне ль все это снится мне,
Или гляжу я в самом деле,
На что при этой же луне
С тобой живые мы глядели?
В ассоциациях обнаруживаются снова зарифмованные «обаянье – сиянье». Народ – эстет, творя язык, чуял музыку породнившихся в рифме слов, их сокровенное смысловое сочетание и единение. Вместе с тем Тютчев в поэтический ряд образов – «струящихся» представлений – включил «дремлющие воды Невы», «лунное сияние» и переживания любви к навсегда ушедшей подруге. Итак: любовь – лунное сияние – движущийся водный поток; такова жизнь в ее грустном обаянии, в конце концов, обаянии прекрасных сновидений.
В лексиконе Тютчева слово «сияние» и однокоренные с ним относится к числу любимых. О слове «свет» как тютчевской доминанте в последнее время много писали21; речь шла о солнечном свете, свете зари, утренней и вечерней. Но и «сияние», связанное также с ночным светилом, вошло в стихи поэта и наполнилось психологическим содержанием, выявляющим, как он неоднократно говорил, «глубину души» человека.
О «сиянии» души Тютчев знает и, заглядывая в «душевную глубину» («К Н.»), обнаруживает в ней «жизни ключ»; для него он – «благодеянье» и нужен поэту, «как небо и дыханье». Об этой же «душевной глубине» свидетельствует «Silentium!»: в ней чувства и мечты, «как звезды в ночи», нельзя их гасить; там чистые «ключи», нельзя их замутить «наружным шумом», ложным словом. Появился символический образ ночи сокровенного молчания. В душе поэта – потребность быть звездой («Душа хотела б быть звездой…»), его заветное желание – просиять:
О Небо, если бы хоть раз
Сей пламень развился по воле –
И, не томясь, не мучась доле,
Я просиял бы – и погас!
И даже во сне на море в бурю ему видится в сонном воображении опять «сияние»: «По высям творенья, как бог, я шагал, / И мир подо мною недвижный сиял…» («Сон на море»). Поэт признается: «Душа моя, Элизиум теней, / Теней безмолвных, светлых и прекрасных…», чуждых суетной