из клювов птиц,
из их аорты
забаву:
вязь знакомых лиц,
глас полустёртый…
И день, зеркально-ясный,
весь
сокоточащий,
друзьям
благую выдаст весть:
весна – на счастье!
Скрипачка
Прости меня одну, боярыня и скрипка,
боярыня слепа,
не скрипка – скорлупа.
Скудна моя печаль,
долга её улыбка,
подол затёртый мнёт
усохшая стопа.
Шифонной розы лоск
старее амулетов,
сдувает воздух – нет! —
белила и сурьму.
Прости меня одну, скрипачка:
где-то лето, —
перста сложила ты
в своём глухом дому.
Сыграй мне про любовь
на итальяно страстно,
не открывая глаз,
не закрывая рта,
чтоб жаркий русский стон
безжалостно-безгласный
пронзил основу – ствол – тягчайшего хребта.
Сыграй, старуха-смерть…
Птички
«Вечная память прекрасным
и звучным словам!»[1]
Вечная слава
пригожеству бархатной шейки,
на фоне портьеры
скупому и злому семейству,
вечная слава
бездушью —
домашним силкам.
Вечная слава коварным
и острым скребкам,
будничных дел
подчищающих
сонную негу,
гневным речам
и упрёкам,
и ломтику хлеба —
слава.
Память вечная —
только
прекрасным
Словам.
…столь атласным,
столь нежным,
столь выспренным,
милым,
столь – звучащим аккордам
на скрипке души,
что и ты разглядеть их,
мой милый, не в силах,
что и ты уберечь их во мне
не спешишь.
Ах, слова!
как болезненна наша
размычка,
как излишни —
дела и
бодряцких невежеств звонки.
Умирают – и вправду —
скрипичные