в ее похудевшие, бледные щеки.
При этом дружеском объятии сердце девушки болезненно забилось, губы побелели, и она ухватилась за стол, чтобы не упасть.
– Ну, что? Ты меня ведь простила? Да? – спросил Агриколь.
– Да, да, – говорила она, стараясь победить свое волнение, – в свою очередь, прости меня за мою слабость… Но мне так больно при воспоминании об этой ссоре… я так за тебя испугалась… Что, если бы все люди приняли сторону того человека?..
– Ах, Господи! – воскликнула Франсуаза, выручая Горбунью совершенно бессознательно. – Я в жизни никогда не была так напугана!
– Ну, что касается тебя, мама, – прервал ее Агриколь, желая переменить неприятный для него и швеи разговор, – то для жены солдата… конного гренадера императорской армии… ты уж слишком труслива! Ах, молодчина мой отец! Нет… знаешь… я просто не могу и представить, что он возвращается… Это меня… у меня голова идет кругом!
– Возвращается… – сказала Франсуаза, вздыхая. – Дай-то Бог, чтобы это было так!
– Как, матушка, дай Бог? Необходимо, чтобы он дал… сколько ты за это обеден отслужила!
– Агриколь… дитя мое! – прервала его мать, грустно покачивая головой, – не говори так… и потом речь идет о твоем отце.
– Эх… право, я сегодня удивительно ловок! Тебя теперь задел… Просто точно взбесился или одурел… Прости меня, матушка. Я сегодня весь вечер должен только извиняться… прости меня… Ты ведь знаешь, когда у меня с языка срывается нечто подобное, то это происходит невольно… Я чувствую, как тебе бывает больно.
– Ты оскорбляешь… не меня, дитя мое!
– Это все равно. Для меня ничего не может быть хуже, чем обидеть тебя… мою мать! Но что касается скорого возвращения батюшки, то в этом я совершенно не сомневаюсь…
– Однако мы не получали писем более четырех месяцев.
– Вспомни, матушка: в том письме, которое он кому-то диктовал, сознаваясь с прямотой истинного военного, что, выучившись порядочно читать, он писать все-таки не умеет… так именно в этом письме он просил, чтобы о нем не беспокоились, что в конце января он будет в Париже и за три или четыре дня до приезда уведомит, у какой заставы я должен его встретить.
– Так-то так… но ведь уж февраль, а его все нет…
– Тем скорее мы его дождемся… Скажу больше… мне почему-то кажется, что наш Габриель вернется к этому же времени… Его последнее письмо из Америки позволяет надеяться… Какое счастье, матушка… если вся семья будет в сборе!
– Да услышит тебя Бог, сынок! Славный это будет для меня день!
– И он скоро настанет, поверь. Что касается батюшки, раз нет новостей, значит, все нормально…
– Ты хорошо помнишь отца, Агриколь? – спросила Горбунья.
– По правде сказать, я лучше всего помню его большую меховую шапку и усы, которых я до смерти боялся. Меня могли с ним примирить только красная ленточка креста на белых отворотах мундира и блестящая рукоятка