может быть, и никто не знал. Может быть, этот парень был таким же одиночкой по натуре, как и Стеббинс.
Участники Долгой Прогулки отшагали двадцать пять миль. Они шли теперь вдоль нескончаемой череды лесов и полей, и лишь изредка им на пути попадался одинокий домик или перекресток, где их поджидали, невзирая на стихающий уже дождик, радостные зрители. Была среди них, например, одна старая дама, неподвижно стоящая под черным зонтиком. Она не махала Идущим, не кричала, не улыбалась. Никаких признаков жизни в ее фигуре, ни единого движения, если не считать развевающегося на ветру подола черного платья. На среднем пальце ее правой руки был широкий перстень с малиновым камнем. А у ворота – потускневшая брошь.
Они пересекли давным-давно заброшенную железнодорожную ветку – ржавые рельсы, заросшие сорняком шпалы. Кто-то споткнулся, упал, получил предупреждение, поднялся на ноги и продолжил путь, несмотря на разбитое в кровь колено.
До Карибу оставалось всего девятнадцать миль, но до темноты они туда не доберутся. «Никакого отдыха, идти нам как проклятым», – подумал Гаррати, и это показалось ему забавным. Он рассмеялся.
Макврайс подозрительно взглянул на него:
– Устаешь?
– Нет, – отозвался Гаррати. – Я уже давно устал. – Он как будто с раздражением посмотрел на Макврайса. – Хочешь сказать, ты не устал?
– Ты, Гаррати, танцуй со мной так, как танцевал до сих пор, – ответил Макврайс, – и я никогда не устану. Мы только сотрем башмаки до дыр и добредем до звезд и до луны.
Он быстро поцеловал Гаррати и отошел.
Гаррати посмотрел ему вслед. Он не знал, что ему думать про Макврайса.
К трем сорока пяти небо расчистилось, и на западе, там, где за золотыми краями облаков пряталось солнце, появилась радуга. Косые лучи предвечернего солнца расцветили недавно вспаханные поля, и борозды, проложенные поперек склонов холмов, казались глубокими и черными. Тихий шум мотора автофургона почти убаюкивал. Гаррати уронил голову на грудь и погрузился в полудрему на ходу. Где-то впереди – Фрипорт. Но не сегодня и не завтра. Очень много шагов. Долго еще идти. И он чувствовал, что у него накопилось слишком много вопросов и слишком мало ответов. Вся Прогулка представилась ему как один большой смутный вопросительный знак. Он сказал себе, что такая штука должна быть исполнена глубокого смысла. Несомненно, так оно и есть. У такой штуки должен найтись ответ на любой вопрос; только бы ноги не сбились с ритма. И если только ему удастся…
Он ступил в лужу и окончательно проснулся. Пирсон недоуменно взглянул на него и поправил очки.
– Знаешь того пацана, который споткнулся и ободрал коленку, когда мы переходили железнодорожный переезд?
– Да. Зак, по-моему.
– Ага. Я сейчас услышал, что у него все еще течет кровь.
– Эй, маньяк, далеко еще до Карибу? – спросил его кто-то. Гаррати обернулся. Это был Баркович. Он затолкал свою желтую шляпу в задний карман, и она нагло похлопывала его по заднице.
– А я-то откуда знаю?
– Ты же вроде здесь живешь?
– Осталось миль семнадцать, –