прочее – это программы, но никоим образом не выстраивание реальной науки. Так вот, достаточно бросить взгляд на научное состояние человеческого знания, чтобы узнать, когда и каким образом оно стало наукой.
У нас есть наука логики, которая со времен Аристотеля, говорит Кант, пошла верным путем науки. Аристотелевский Органон, с точки зрения Канта, – это здание, почти не подлежащее перестройке. К нему были добавлены лишь некоторые детали, относящиеся скорее к изяществу, нежели к формальному существу самой логики, – или же, в лучшем случае, антропологические соображения, чуждые ее содержанию.
Есть также другая наука, с самых древних времен и ценой немалых трудов тоже вставшая на этот верный путь: математика. Кант следует традиции, согласно которой Фалес Милетский был первооткрывателем теорем о равнобедренных треугольниках. Эта традиция уязвима для исторической критики. Но как бы то ни было, не подлежит сомнению, что греческая математика, представленная в corpus euclideanum, есть строгая наука в том смысле, в каком это понимал Кант.
Не всегда дело обстояло таким образом во всяком человеческом знании. В течение многих столетий физике не удавалось достигнуть уровня строгой и точной науки. При всей своей ценности и значимости физика Аристотеля еще не была наукой. Она представляла собой вереницу дискуссий, причем не только о результатах, но и о самих исходных пунктах. Достаточно вспомнить споры вокруг пресловутой проблемы «тяжестей». Только Галилею удалось положить начало «новой науке», новизна которой заключалась в самом подходе к вещам, в «методе». И с тех пор, от Галилея до Ньютона, – а мы бы добавили, от Галилея до наших дней, – физика выстраивалась как совокупность прочно установленных и неуклонно прогрессирующих учений. По мнению Канта, в его время то же самое начало происходить с химией благодаря Шталю.
Итак, произошло ли то же самое с тем, что следует «после физики», – с метафизикой? Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно обратиться к истории этой предполагаемой науки. Если старая физика была, по словам Канта, «просто топтанием на месте» (ein blosses Herumtappen), непрестанным возращением к одному и тому же из-за того, что она двигалась неуверенно, на ощупь, вновь и вновь погрязая в дискуссиях о самих своих началах, то в метафизике все это происходило с еще большей наглядностью. Несмотря на всю ее аподиктичность, есть ли в метафизике хоть что-нибудь, что не вызывало бы споров, никогда не приводящих к окончательной ясности? Где та совокупность знаний, о которой можно было бы со всей строгостью сказать, что она есть нечто твердо установленное, относительно чего все философы согласны между собой? Метафизика являет взору грустное зрелище, потому что она пока еще не вступила на путь науки.
Достаточно обратиться к ее содержанию. Содержание метафизики считалось конституированным предполагаемыми знаниями о всяком объекте, поскольку он «есть»: о сущем как таковом, по словам Аристотеля. Эта наука опиралась на некие начала (αρχαί), которые, согласно Аристотелю, постигались в деятельности Нуса. Так вот, в эпоху Канта эти начала сделались