провокации, неожиданные налеты и затяжные осады. Бастилия не сдавалась.
Уже под утро я спохватился и понял, что в этой борьбе лишился главного – того удовольствия, которое получал от Любаши раньше. И тут же подумал: стало быть, и ей тем самым что-то подпортил. Здесь, видно, и скрывался корень моего поражения.
На этом я уснул.
Наутро оказалось, что Марина все-таки ночевала с Харьковским. И у них происходило примерно то же, что и у меня с Любашей. Дешевый промучился с Галчонком и вылез из палатки с красными глазищами и набрякшей, как фурункул, физиономией. Вылез на четвереньках и сразу же бросился опохмеляться. У Галчонка же был такой вид, будто она вышла на свет после сеанса веселой комедии. И вообще, я подозреваю, что она пишет стихи.
И только на палатке Сопилы, как мы скоро убедились, всю ночь сидел крылатый паршивец Амур. Не знаю, чем они его так завлекли, что он больше ни к кому не захотел отлучиться. Только уж очень постарался сорванец. Даже перестарался. И утром Сопила общался с Кнопкой так, будто прожил с ней совместно как минимум лет десять.
Она ему из палатки:
– Вадик, иди сюда!
Он, вытирая губы от свежевыпитого вина, кидает ей через плечо:
– Отстань!
Хотя еще вечером все слышали:
– Вадик, подай мне колбаски…
– Пожалуйста, Ирочка! Дай-ка налью тебе еще глоточек. Ну, дай теперь поцелую. Вот покушай салатик. А помидорку хочешь? Нет? А может, еще глоточек? Дай поцелую…
В общем-то, я обратил на них внимание не потому, что перемена эта показалась дикой, а потому, что перемена эта навеяла мне интереснейшую мысль. Я понял вдруг, чего не хватает у нас с Любашей! Как раз того, чем здесь, в нашем круге, не пахнет вообще, – любви и нежности. Красивой и глубокой человеческой любви. Той самой, которая заполнила бы все наши паузы и недомолвки и ответила бы на все немые вопросы.
Глупо с моей стороны ожидать, чтобы девочка вот так в шутку, в порыве общего веселья, со смехом взяла и лишилась своей девственности, которая, быть может, дорога ей, как вся предшествующая жизнь. Я, конечно, не охотник за целками, мне эта драгоценность ни к чему. Но одно дело сидеть и здраво рассуждать сейчас за письменным столом, другое – быть там в пьяном чаду с ней вдвоем.
Мне хотелось знать, какую цену заломит молчаливая Любаша за то, что от природы ей досталось бесплатно и от чего нет пользы ни для ее красы, ни для ее здоровья. Что будет мне стоить то, что даром не нужно? И я первым назвал свою цену – любовь!
Играть в любовь – дело нехитрое. Начал с того, что посмотрел на объект другими глазами, липкими и приставучими. Любаша быстро это заметила. Глаза ее оживились и стали чаще находить повод встречаться с моими.
Когда все покатывались со смеху после какой-нибудь идиотской выходки, мы тоже смеялись. Но при этом смотрели непременно друг на друга. И в глазах наших этого смеха становилось все меньше и меньше. Глупое веселье в них сменялось нежностью.
Скоро я почувствовал, что теряю активность в потехах. Перестал бороться с девочками и материться