дождь, гроза и меня убивает молнией. Нет, это тоже не пройдет – погода не та. Сто процентов, я подверну ногу. Как пить дать. Может и под машину попаду, и поминай как звали; а если и не насмерть, то с ногой точно что-то будет».
Несмотря на столь пессимистичные настроения, спустя пятнадцать минут, когда в Арстаде было три часа дня, Джессика Фэйт вышла из подъезда своего дома и взяла курс к автобусной остановке. Она прошла метров пятьдесят и вдруг услышала за своей спиной жалобный кошачий плач. Джессика обернулась и увидела, как из-за живой изгороди, росшей вдоль тротуара, вылез серый облезлый котенок – худой и с огромными, торчащими над вытянутой мордой, ушами. Скуля, он подошел прямо к девушке и, выгибая тощую спину, принялся тереться о ее ноги.
– Ты чего, приятель? И откуда?
Она неуверенно погладила кота по голове, а тот встал на задние лапы и попытался добиться еще большего расположения.
– Бедняга, есть хочешь? На обратном пути куплю тебе молока и пару сосисок, пойдет?
Джессика тронулась с места, но котенок поплелся вслед за ней, оглашая улицу своими стенаниями. Девушке стало неловко.
– Слушай, друг, – вновь обратилась она к животному, – я хотела с тобой договориться, но ты, видимо, туговат немного. Так что, извини, но пути наши расходятся, – она нагнулась и без лишней нежности развернула кота в обратном направлении.
Тот, однако, и не думал сдаваться. Держась от Джессики на расстоянии нескольких шагов, он продолжал семенить и выкрикивать ей вслед свои кошачьи жалобы. Или проклятья, как сейчас слышалось ей самой.
«Сука, у тебя куча денег и тебе нечем заняться. Жадная тварь, накорми меня! Или ты не видишь, что у меня одни кости торчат из-под шкуры? Бессовестная сволочь, ты живешь одна, как сыр в масле, а я подыхаю у тебя под носом, и ты кормишь меня обещаниями про свой обратный путь. Чтоб тебе, суке, прочувствовать хоть толику тех страданий, что выношу я! Чтоб тебе, суке, узнать, что такое голод и всеобщее равнодушие. Чтоб тебе, суке, узнать, что такое носок сапога!»
Джессика едва не побежала, желая избавить себя от этих выдуманных упреков. На остановке она вошла в первый автобус, который мог довести ее до центра города и села у окна.
Нужно сказать, что Джессика не была нелюдимой, и ее нельзя было обвинить в излишней замкнутости; она легко шла на контакт, и не любила, когда люди думали о ней плохо; еще сильнее она не любила, когда люди думали о ней неправильно. Она любила детей, и была терпимой к чужим недостаткам, умела соблюдать правильную дистанцию в общении и знала, кого не стоит подпускать слишком близко, а кого отпускать слишком далеко. Но сейчас, когда автобус проезжал по западному мосту над мутной речной водой, ей вдруг ярко представилось, что она вообще не имеет права претендовать на какое-нибудь место среди людей. Джессика вдруг почувствовала себя не просто одинокой, а словно вырванной из общей картины мира, и к ее совести это не имело никакого отношения. Нет, совесть ее была спокойна,