жгучей крепостью и сивушным запахом, но он успел оценить ее пользу в условиях русских морозов, когда, проехав по железной дороге от Петербурга до станции Колпино – дальше поезда еще не ходили, – вынужден был пересесть в кибитку, в которой было ощутимо холодно.
Расторопный половой – паренек в белой холстинной косоворотке навыпуск, перетянутой вязаным пояском с кисточками, в таких же белых штанах, заправленных в мягкие сапожки, – мигом все принес, расставил и, пожелав «кушайте-с на здоровье!», исчез.
Выпив «аперитив», Анри сразу же налил вторую рюмку, выпил и ее и приступил к трапезе, благо почувствовал, как сильно проголодался.
Хлопнула входная дверь, впуская облако холода, а вместе с ним крепкого мужика в распахнутом суконном кафтане, подбитом собачьим мехом, и суконно-меховой шапке-малахае. С ярко-рыжих бороды и усов его свисали сосульки. Мужик ободрал сосульки, гулко откашлялся и сдернул малахай с русокудрой головы.
– Мир и благоденствие дому сему, – сказал басом и, перекрестившись на образа, стоявшие за лампадкой на угловой полочке, поклонился в пояс. – Доброго всем здоровьица!
– И ты будь здоров, добрый человек, – откликнулся буфетчик.
– Мне бы хозяина…
– Хозяин нонче в отъезде, я за него. Кто таков? Чего надобно?
– Шлыки мы, – сказал мужик, разворачивая добытую из-за пазухи тряпицу с документом. – Я, значитца, Степан, и сын мой, Гринька, щас подойдет, во дворе задержался. Мастеровые мы тульские, в Сибирь идем. Нашего губернатора, господина Муравьева, дай ему Бог здоровья, туды отправили, а мы, значитца, за им. Передохнуть вот надобно да поись горяченького.
– Хороший был губернатор? – как бы мимоделом спросил буфетчик, изучая бумаги Шлыка.
– Куда лучше-то! Меня единожды выпорол за пьянку…
Буфетчик ухмыльнулся, достал из-под стойки амбарную книгу для записи постояльцев, чернильницу и гусиное перо и занялся обязательной процедурой регистрации.
Степан ожидал, переминаясь с ноги на ногу, обтирая с бороды и усов остатки быстро стаивающих сосулек.
– Здоро́во, Степан, – негромко сказал черноусый, вставая из-за стола.
Шлык обернулся, ахнул и расплылся в широчайшей улыбке.
– Вогул! Гришаня! Вот здо́рово так здо́рово! Отколь ты взялся?
Они обнялись, расцеловались – троекратно, по-русски. Буфетчик, закончив запись, со снисходительной усмешкой любопытничал, как друзья осматривали, охлопывали друг друга, словно стараясь увериться, что ничуть не изменились.
Вогул повернулся к нему:
– Слышь, Ефимко, ты нас вместе посели, всех троих.
– Да уж понял я, понял, – мотнул головой буфетчик. – Есть тута, на первом этаже, номерок – вам будет в самый раз. – И, уже обращаясь к Степану, добавил: – А пачпорт я те утром возверну, перед уходом. Спать будешь вместях с им, – он кивнул на Вогула, – а обед, как заплатишь.
– Заплатим, хозяин, заплатим. – Степан хлопнул Вогула по плечам так, что тот пошатнулся: – Так отколь, друг сердешный,