врачами, и, несмотря на свой боевой дух, они в конце концов были вынуждены согласиться с мнением коллег. Я сражалась целый год, ни разу не опустив руки. Однако месяц назад результаты анализов были неоспоримы. Я проиграла.
Скоро моя жизнь закончится.
Каждый должен умереть однажды. Просто я надеялась, что у меня больше времени. Если поразмыслить, сорок три года – это довольно мало. Но мне придется ими удовольствоваться. Что я могла сделать? Ничего. И никто не мог ничего с этим сделать.
Единственная несправедливость терзала меня. Самая скверная из всех возможных. Неизбежность этого испытания для моей дочери. Я возносила благодарности высшей сущности, если таковая имеется, за то, что уйду раньше нее, ведь родители должны покидать этот мир раньше своих детей. Но лишиться матери, остаться сиротой в восемнадцать лет – это должно быть недопустимо. Нельзя заставлять ребенка переживать такую драму, такую потерю в самом начале юности. Как она продолжит взрослеть? Я грустила не оттого, что пропущу важные события ее биографии, меня приводила в отчаяние мысль, что на каждом значимом этапе Лизу будет переполнять печаль, и она будет спрашивать себя: “Что бы сказала мама?”, “Почему со мной нет мамы?”, “Каким было бы мамино мнение?”. Там, где я окажусь, мне не придется страдать. Она же, напротив, подвергнется атакам реальности. Но и против этого мы были бессильны.
После объявления фатального приговора я выплакала море слез, лежа в постели или закрывшись в туалете, чтобы никто не видел, что я сдалась. И вскоре приняла решение. В Лизиной памяти не сохранится образ мамы – подавленной женщины, постоянно перечисляющей все вероятные события, в которых она не сможет участвовать вместе с дочкой. Напротив, я должна дать ей силы, чтобы она жила дальше и двигалась вперед. Без меня. Моя роль состоит в том, чтобы наполнить ее душу всем, чем я смогу, до того как исчезну из ее жизни. Какой единственный выход оставлен нам? Принять неизбежное. Часть своей энергии я потратила на то, чтобы донести эту идею до окружающих. Я всегда восхищалась Лизой, но теперь она пошла даже дальше и, проявив удивительную зрелость, стала моей лучшей союзницей в этом сражении. Мы обе не собирались тратить то малое время, что нам оставалось быть вместе, на борьбу с неотвратимым и сетования на выпавшую нам судьбу. Семья, в конце концов, не устояла против моего упорства и согласилась выстраивать новые воспоминания. Последние.
С этого момента я опять была в ладу с собой.
Я перестала отвечать на некоторые вопросы, приводила дела в порядок и продолжала более или менее нормально проживать то, что мне осталось. Если меня вдруг спрашивали “Чем ты больна?”, я отвечала, что это не имеет никакого значения. Вопрос не в этом. Конец у всех один. Когда он известен, нет нужды выяснять, с чего все началось, разве что для удовлетворения своего рода нездорового любопытства. Диагноз роли не играет. Важны лишь конечная точка и то, как ты живешь до того, как она будет зафиксирована на бумаге.
Я лежала в постели, уставившись в потолок. Сражалась со своими страхами. Я, конечно, сохраняла внешнюю