вытер пот с лица. Он размашисто воткнул топор в ствол, тот аж закачался от ядреной силы мужицкой. А Тошка отчего-то представил острое лезвие в своей спине.
– Ты с Таськой… с женой моей не… – Тошка запнулся.
– Что?
– Она… ты можешь… А то люди… – Язык запутался в словах.
– У тебя рот не заячий, ладный, а отчего говоришь так криво?
– Ты бы с Таськой поменьше знался. Подальше от нее бы…
– Ты о чем, Тошка? Не понял намека.
– Вы часто вдвоем с женкой моей.
– Ах вот ты о чем! Ну сын! – Георгий прошелся туда-сюда, обдумывая только что сказанное.
Тошка замер.
Георгий, вопреки его ожиданиям, не пришел в ярость. Однако и оправдываться не стал – взял в руки топор и продолжил работу. Больше ни слова не услышал сын в тот день.
И лишь следующим утром Георгий сказал, словно сучья отрубил:
– Нет у меня с твоей женой ничего греховного. За теплом и сочувствием она ко мне приходит, от мужа родного не видит добра… Намеки свои продолжишь – выгоню из дома без жалости. Зрело в тебе злое семя матери да отца твоего, вот и явился плод горький.
С той поры Тошка затворил уста. Таська стала еще наглей прежнего. Стелилась ласточкой перед свекром, баюкала младшего, Мефодия, подсовывала его Георгию.
– Что делать-то? – Нюра смотрела на брата. Пригладить бы жесткие, словно ветки смородины, волосы, утешить, пообещать, что все будет гладко да рясно…
– Не знаю… Живет во мне то семя злое, кузнецовское. Такое во мне живет – там, внутри.
Анна подсела к брату, обняла по-бабьи, приголубила, гладила темную головушку ласково, точно мать, и просила милостивую Богородицу, чтобы показала та путь для спасения. Тошка – родной, любимый, горемычный.
8. Одной искры
Аксинья просыпалась еще до петухов, зажигала свечи, сотворив торопливые молитвы пред иконами, окуналась в нескончаемые хлопоты. Еремеевна вставала в то же зыбкое время, между ночью и утром, растапливала печи, будила слуг.
Дом постепенно оживал. Разговоры, смех, сонное бурчание Нютки, лепет Неждана, скрип половиц, мяуканье голодных кошек, нескончаемый грохот утвари – каждый из этих звуков казался слаще гуслей, которыми услаждали зевак скоморохи на ярмарке.
– Мамушка, приемыш… Гляди, что он натворил! – Нюта кричала так истошно, что Аксинья побежала на ее зов, не отряхнув руки от муки.
Служанка подтягивала портки на Неждане, а тот не сопротивлялся, только моргал белесыми ресницами.
– Мамушка, он тут напрудил. Гляди!
В углу расползалась желтоватая лужа, изрядная для четырехлетки, Нюткин пятнистый котенок осторожно подкрался к лужице, нюхал, и его длинный хвост дрожал, кажется, от того же возмущения.
– Сейчас Маня все вытрет, – успокоила дочку Аксинья.
Но внутри нее все бурлило. Забрав Неждана, она приняла непростое решение. В богатом строгановском доме можно было выкормить сотню таких приемышей, но воспитывать