Ни читать, ни даже писать стихи, которые в тот год приходили ко мне каждый день, обрушиваясь летним дождем.
Я безучастно смотрела на яркие лунные дорожки, что перекрещивались на полу шахматной клеткой, отражая переплёты рам, и молчала. Бабушка добавила в голос строгости и прямо спросила:
– В чём, собственно, дело?
Я уклончиво ответила, что болит голова.
Она ещё несколько раз пыталась заманить меня на кухню моими любимыми куриными котлетками, и даже принесла тарелку, из которой выглядывали их аппетитные поджаристые бока. Но к тарелке я не притронулась, а сидела перед окном и распухала от слез. Перед глазами проносилось растерянное лицо Сашки, вконец рассерженная Маргарита Генриховна. Она, неприятно красная, злая, задетая чем-то более значительным, чем мы могли уразуметь, грозила мне пальцем и почему-то улыбалась.
Мысли больно и колюче ворочались в голове: «Почему Маргарита так говорит о Пушкине? Как она смеет осуждать великого поэта? А Сашка?» При воспоминании о друге, сердце застучало ещё больнее. И сразу я вспомнила тот злополучный день, когда нашли Сашкиного отца. Нашли через неделю безуспешных поисков, уже мёртвого вдалеке от городка.
Сашкин отец лежал в том самом месте, где заканчивалась узкоколейка, запрятанная в густой зелени от посторонних глаз, у пограничного блок-поста. Там всегда находились военные пограничники и морская береговая охрана. Местные туда не ходили, потому что военные строго контролировали доступ граждан на засекреченную территорию. Эта зона считалось глухой, безлюдной и опасной. И находилась в ведении пограничников. К ней и вела узкоколейка, продолжавшаяся за блок-постом.
Говорили, что эта дорога – запасная, на случай войны. Что по морю пролегает государственная граница, и до неё всего лишь два часа ходу на сторожевом судне. И что сейчас на эту станцию прибывают странные приборы, какие-то грузы, зачехлённые брезентовым пологом и много военных в непривычной глазу темно-серой форме.
Но это ещё не всё. Удивительно было то, что на головах у этих самых прибывающих и принадлежащих к неизвестному роду войск людей, были не бескозырки, не фуражки или пилотки, а панамы! В цвет формы – серо-зелёные, как у американцев! Невиданное дело в наших краях! Мы привыкли ко многому, и в маленьком приграничном городке появлялись всякие военные и моряки, но такого ещё не бывало…
Мальчишки изнывали от любопытства. Но взрослые не отвечали на наши вопросы, а поспешно отводили глаза, грозно шикали на нас и молчали.
Лёшка Омельченко, наш комсорг и Комиссар, откуда-то узнал и сообщил, что это прибыло специализированное подразделение, якобы для поддержания правопорядка в сложных или чрезвычайных ситуациях. Дело понятное и для приграничной морской зоны привычное. Он снизил голос до таинственного шёпота и сказал:
– Конечно, всё ясно, но я в толк не возьму… Панамки вместо фуражек, как у янки? Это что? Что это за форма такая?
Мы не знали, что и думать. Никто ничего вразумительного не говорил.