с портфелем.
– Так ведь то ко мне. Это для того, чтобы люди видели, что будто ты ко мне по банковым делам шляешься. А зачем же сюда-то портфель? Ты мог бы его у меня в квартире оставить. Ну зачем тебе здесь портфель? Ты, брат, ужасно глуп, посмотрю я на тебя. Ну, иди… Вот, брат, на какой лестнице придется тебе жить, если дело с Матильдой Николаевной уладится. Хороша лестница? А квартирка какая у ней! Прелесть. Не знаю вот только, которую каморку она тебе отдаст.
– Это под кабинет-с? – спросил Стукин.
Хрустальников посмотрел на него, как-то двусмысленно улыбнулся и сказал:
– Да, под кабинет. Однако, посмотрю я на тебя, и глуп же ты, Стукин, – прибавил он. – Ну да ничего. Хоть и говорят, что простота хуже воровства, но мне она нравится. В данном случае она лучше. Ты, кажется, обиделся? – спросил он. – Ты, брат, не обижайся. Что же, глупость – ведь уж это от Бога. А все-таки я и за глаза и в глаза тебе скажу… – Хрустальников остановился около темной дубовой двери в третьем этаже и тяжело дышал, переводя дух. – А все-таки я тебе, Стукин, и в глаза скажу: ты благородный человек, ты делаешь подвиг, ты сознательно хочешь прикрыть грех женщины и дать имя ее будущему ребенку. Черта прекрасная. Ну, суди сам, чем виноват невинный младенец? Дай сюда твою руку… Я пожму.
Хрустальников одной рукой взял Стукина за руку, а другой нажал пуговку электрического звонка.
Горничная отворила дверь. Из комнат квартиры послышался звонкий лай маленьких собачонок. Через минуту они высыпали в прихожую. Их было три. Они звенели бубенчиками своих ошейников и прыгали на Хрустальникова. Хрустальников снял с себя шубу и стал натравливать собачонок на Стукина.
– Чужой, чужой… Кусь его, кусь… – тряс он Стукина за фалду визитки.
Стукин ежился. Собачонки хватали его за брюки.
– Что вы, Лавр Петрович, да разве можно так… – говорил Стукин. – Ведь они могут…
– Что могут? Ну чего ты боишься? Съедят, что ли? Разве в состоянии такие маленькие собачки съесть такого большого дурака? Ну, пойдем.
Они вошли в гостиную, устланную мягким ковром. Под большим розовым бумажным абажуром горела лампа. Собаки продолжали лаять на Стукина.
– Лавр Петрович! Это вы? – послышался женский голос из смежной комнаты. – Послушайте, что вы собак-то дразните!
– Я, Матильдочка, не один. Я привез к тебе одного человечка, – отвечал Хрустальников, кладя на пианино свою шапку. – Можно нам обоим войти?
На пороге показалась красивая, рослая, полная молодая женщина в светло-синем кашемировом капоте, вышитом белым шелком. Это был тип русской, неправильной, но симпатичной красоты. Женщина имела густые русые волосы, неподведенные настоящие брови, добрые серовато-голубые глаза, несколько припухшие от обильного сна. Вообще косметики еще не были пущены во весь свой полный ход. На вид ей было лет двадцать восемь.
– Здравствуй, Матильдочка… – начал Хрустальников, подошел к ней, взял за руку и хотел поцеловать.
Матильда Николаевна, увидав постороннего человека, несколько попятилась.
– Что вы! Что