параллельно носовому подводному тарану.
– Это специальный бивень-шпирок для уничтожения весел противника, – матрос жестом показал, как данный шпирок ломает чужие весла.
Отныне Рыбья Кровь уже ни о чем другом не мог думать, как о захвате великолепного судна. И нет-нет да вспоминал о своем договоре с сыновьями насчет речной, а значит, и морской опричнины – хоть ты избегай слишком сильных пожеланий, ведь они могут и исполняться!
Минул месяц с момента пленения, и Дарника, освободив от колодки, назначили пентархом над пятью хазарами. Со строительством бревенчатых домов для стратиотов и утеплением замлянок было покончено, но иларх с навклиром постоянно находили ту или иную работу для гребцов. Когда в лагере совсем не было никакого занятия, гребцов отправляли таскать камни для оборудования по краям лощины сторожевых опорных гнезд. Впрочем, с наступлением устойчивых морозов большую часть дня гребцы, как и стратиоты, проводили в своих жилищах. Дабы избежать бунта команды, иларх разрешил пустить на изготовление одежды и обуви не только запасной, но и основной парус биремы, и теперь даже гребцы щеголяли в неуклюжих балахонах, сшитых из парусины и собственных одеял.
Наблюдая за жизнью лагеря, Дарник сделал неожиданное открытие: ромеи переносили тяготы зимовки гораздо легче, чем более выносливые уличи или хазары. Сначала он отнес это за счет лучшей одежды и кормежки, но, присмотревшись, понял, что дело не только в этом. Источник их стойкости был в их особой ромейской вере, вернее, в том, к кому именно были обращены их молитвы. Если уличи, сербы и хазары молились своим громовержцам, солнцедержателям и огненосителям, просто выпрашивая у них милости за принесенные богам жертвы или клятвенно обещая новые жертвы в будущем, то Богочеловек ромеев, который раньше представлялся Дарнику чем-то слабым и никчемным, даром что не сумел когда-то самого себя спасти от мучительной человеческой смерти, обернулся вдруг примером несгибаемости и высокотерпения. Получалось, что, обращаясь к нему, христианин поневоле преуменьшал для самого себя тяжесть своих телесных страданий и бесконечно верил, что вот-вот каким-то чудом они прекратятся. Как же хитро и прозорливо это у них придумано, думал Рыбья Кровь.
Не меньшее его одобрение вызывала и воинская дисциплина, присутствующая в ромейском лагере. Никакой распущенности, ни малейших споров и возражений, ни на вершок пренебрежения своими прямыми обязанностями. Ночные караулы, чистка оружия, ношение во время дежурств доспехов – все было на завидном воинском уровне. Точно так же никто из рядовых стратиотов не позволял себе жалоб и сетований: что ждет нас дальше? Как будем возвращаться домой? Останемся ли все живы? Было ли все это по какому-то особому чувству их самосохранения или благодаря впитанному с младых ногтей знанию о тысячелетних ромейских воинских победах, но это вызывало у князя большое уважение.
Понятна стала Дарнику и воздержанность