его миросозерцания. Но основная толстовская психология остается все же сама собой, – определенной, в значительной степени духовно-нигилистической психологией. И именно так Толстой и понимается огромным большинством людей и именно такое (долой то! долой другое!) оказывает влияние на большинство. Значит, надо все это выяснить, пересмотреть, исправить, содействуя созданию новой психологии, не духовно-аскетической или духовно-нигилистической, отрицающей или презирающей, дискредитирующей жизнь внешнюю, вещественную, материальную, а здоровой, гармонической, жизненной, приемлющей действительность, но остающейся духовной, психологии.
В согласии с этой новой психологией, задача самосовершенствования и необходимость стремления к духовному идеалу остаются, но более практически, в житейских вопросах, намечаются грани этого идеала. Человек остается существом духовным, но в теле, и таковым себя сознает, не ставя себе этого в преступление и не терзаясь по этому поводу напрасными и бесцельными упреками совести; телесные же функции его вводятся в строгую нравственную норму.
Если есть права плоти, то есть и требования духа, и на свете, конечно, гораздо больше людей, забывающих о требованиях духа, чем о правах плоти. Это надо признать. Огромные массы людей живут в порабощении у плоти и даже не сознают, что и у духа могут быть какие-то требования. Может быть, именно у лучших из них, переобремененных плотью и «жизни мышьей беготней»44, возникает тогда taedium vitae45, утомление жизнью, отвращение к ней. Из него нетрудно уже и найти дорогу к духовности, а, стало быть, и к спасению от тоски и бессмыслицы жизни.
«Неприятие» мира, аскетизм – одно; разнузданная, дикая жадность в пользовании жизнью – другое. Когда человек берет земных благ (вино, женская любовь, еда и пр.) больше, чем ему нужно, тогда они его подавляют – и природа его извращается, он страдает. Мера необходима. Она охраняет права духа.
Защищая «права плоти», я, с другой стороны, никогда не перестану воевать против богатства, материальных излишеств, обжорства, разврата, жадности к деньгам и к бессмысленному накоплению земных благ, против вульгарного американизма, против пресыщенного эгоизма, против полного поглощения души карьерными, денежными и собственническими расчетами. Тут я – верный оруженосец Л. Н. Толстого, защитник культуры и культурности, пропагандист социалистической и коммунистической морали. Служители «брюха», сторонники идеи буржуазного, самоупоенного, пошлого, сытого благополучия – среди «своих» меня не найдут.
Так как спор между материализмом и идеализмом по существу, т. е. на научной почве, не разрешим, то и в жизни давно уже понятия эти имеют чисто условное значение, а иногда даже прикладываются к явлениям, им абсолютно чуждым. Почему мы будем называть материалистом революционера, всю жизнь жертвующего собственными интересами ради идеи и, наконец, умирающего мучеником где-нибудь в тюрьме или в концентрационном лагере? Веря в материализм, он, конечно, был на деле величайшим идеалистом, человеком духа и бескорыстной воли. И, с