разглядывая в нём; он слышал, как его пару раз спросили: «Сэр Бронхэн, вам нехорошо?». Он не вспомнил потом, кто задавал эти вопросы, хотя таких было немного, как смог уйти так далеко, как прошел выученные улицы и природу, хотя голова разрывалась с каждым шагом, отдалявшим старика от дворца. Он отвечал им, местным
(…ты чужак ты здесь чужак ты объект презрения старик…)
(Я их знаю! Я их всех знаю…)
что-то невнятное и продолжал идти, не зная куда, только бы не свернуть назад как-то случайно или по воле…
(голоса?)
Естественно, ему было нехорошо. Кому бы стало хорошо от этого ужасного голоса, что преследовал его неделями? Что показывал ему эти картины, оживающие перед глазами? От этих указаний, которые он приказывал сделать… Конечно, Арлену было нехорошо и уже довольно давно, но кого это заботит? Он всего лишь дворецкий, всего лишь слуга, он здесь чужак, он ненавидим, он…
Что-то переменилось, и ему вдруг стало намного лучше. Солнце уже не отравляло, воздух не был таким густым, а его не тошнило. Но вместе с тем он будто что-то потерял внутри себя, какая-то нить натянулась, но отказалась рваться, и теперь мир стал неестественным.
Все голоса заглохли, птицы замолкли, брызги фонтана стали беззвучны. Его оглушило. Он стоял в самом центре и на двух концах. Он должен был что-то увидеть. Один из своих худших кошмаров. И он увидел.
Он застыл на месте. Руки опустились в бессилии. Глаза поднялись куда-то вверх, за глазницы, и, казалось, хотели провернуться на сто восемьдесят градусов.
На него обратило внимание несколько людей, проходивших мимо, но дворецкий не дал им ничего сказать. Он упал на колени, а затем, когда глаза его вновь смотрели прямо, но опять никуда, завопил во всё горло самым жалким своим голосом, словно та самая главная нить наконец лопнула.
Крик – такая же эмоция, как боль или смех. Крик может быть болью и смехом. Боль может быть физической или душевной, резкой или тягучей, страшной или естественной. Сложно описать ту боль, которую почувствовал дворецкий Бронхэн после увиденного. Можно лишь сказать, что она действительно была физической и душевной, резкой и тягучей, страшной и естественной.
Эмоция стала звуком, затем стала слухом, затем сказкой, пока не ушла в могилу.
Когда дворецкий перестал кричать, он огляделся с таким видом, будто только что проснулся. Старый слуга не мог сказать в тот момент, что происходило с ним до того, как он оказался на коленях. Он видел испуганные лица людей, почему-то смотрящих на него. Он был удивлен, почему в их глазах нет ужаса. Он помнил кошмар, который только что увидел, и был уверен, что это увидели все. В этом коротком мгновении, не выдержав, он лишь открыл рот, попытался закричать, но не смог издать ни звука. Так ему казалось.
В это короткое мгновение он видел свою дочь.
Дворецкий так и не вернулся во дворец, да и вообще перестал появляться в Центральной Аделии какое-то время, запершись в своей лачуге в Средних Домах, как потом объяснили слуги Ульяны. Она уже давно