ложе напоминало брачное, и пусть всего лишь на одну ночь, но так, как будто на всю жизнь.
Наташа набила столько синяков на горошине супружеского непонимания, что мои надуманные пуховики и перины казались ей настоящими. У нее было все, включая взрослую дочь и школьника сына, не было только принца. А я уже давно не жил в родном городе, и приехал сюда из теплых краев по делам наследства, оставив в тоскующей дали любимых – жену и двоих деток. Но Наташе про тоскующую даль я промолчал, как и про «очи синие, бездонные», что цвели на дальнем берегу, цвели и ждали, а я молчал, и мне, очарованному, было легко молчать, потому что я с севера, что ли, как и ты, моя Шаганэ?!.
И я раскатился таким принцем-горошком, что никакие пуховики и перины наших врозь прожитых жизней уже не могли спасти Наташу от синяков вдруг, точно с луны, свалившейся на нас страсти…
С той ночи прошло десять лет, и я ничего не знаю о моей Шаганэ, но лунный синяк нашего последнего свидания в моей душе до сих пор нежно болит и ноет при каждом прикосновении памяти.
А вот с Гулей мы никогда не смотрели на небо – я сам был для нее небожителем, что творит чудеса прямо на обыкновенном подоконнике, и нужна лишь завороженная ассистентка, чтобы повторить подсмотренный ею новогодний танец сказочных поцелуев. Вот так Гуля смотрела на меня, и об этом, в сущности, было ее письмо, которое я хранил, как Аладдин свою волшебную лампу. И стоило мне, не наяву даже, а лишь в воображении коснуться этого письма, как оттуда тут же воспарял под купол неба необъятный джин в моем образе и подобии, пугая меня же самого своей вседозволенной властью над Гулей. Но моя невинность была сильней всемогущества джина и надежно защищала Гулю – и прежде всего – от самой себя, «царевны Шираза», в чьем неуемном воображении и родился сей безумный джин, который не смотря ни на что рвался из фантазии в реальность.
Я, как мог, избегал встреч с Гулей, но письмо ее не выбрасывал, невольно подтверждая этим неизбывную власть джина не только над Гулей, но и надо мной. И все-таки он дождался своего дня, вернее, своей ночи, целых шесть лет ждал, чтобы наконец не просто вырваться из плена наших фантазий, а свободно соединить их в одну трепещущую реальность. Все было просто до примитивности: никакого подоконника, никаких танцев с поцелуями – только распахнутое ложе раскладного дивана и обескураженный джин над ним, точно его обманули – причем врозь, я отдельно, Гуля отдельно – обманули с этой реальностью, которая оказалась совсем не такой, какой виделась из волшебного конверта воображения. Нет невинности – нет всемогущества, – вот что было написано на разочарованной рожице джина. И я выбросил Гулино письмо, что столько лет дурило мне голову.
Мне было жаль не джина с его лопнувшим всемогуществом, а мальчика на новогоднем подоконнике, что поймал тогда перо жар-птицы, но Иван-царевичем так и не стал. А ведь он, то есть, я – конечно, я – столько воображал, что корона у меня на месте…
И спасла