но этот термин описывает только жилистый пучок волокон, тянущийся от тазовой кости к бедру. Слой жира поверх него именуется ягодично-бедренной жировой массой. Но так тоже никто не говорит.
У нас непрямые, эвфемистические отношения с собственной попой (я остановилась на этом слове, так как оно кажется мне наиболее непосредственным), поэтому наши представления о ней зачастую больше говорят о созерцателе, чем о созерцаемом: смысл определяется тем, кто смотрит, когда смотрит и почему. По словам историка Сандера Гилмана, «ягодицы имеют вечно изменчивое символическое значение. Они ассоциируются с репродуктивными органами, отверстием для дефекации, а также, если речь идет о походке, с механизмом локомоции. Ягодицы никогда не представляют сами себя»{1}.
Эта особенность – тот факт, что попа никогда не представляет сама себя, – делает ее специфическим и специфически привлекательным объектом для изучения. Так как набор символических значений, связанных с попой, непостоянен и изменчив, их просеивание и анализ могут чрезвычайно многое рассказать нам о целом ряде других вещей: о норме, о том, что считается привлекательным, а что – отталкивающим и аномальным. Восприятие попы – это индикатор: чувства, которые человек испытывает по отношению к ней, почти всегда указывают на его понимание проблем пола, гендера и расы.
___________
У каждого из нас собственная история переживания взросления тела. Моя, подобно фотоальбому, складывается из разрозненных воспоминаний о том времени, когда я ощутила, что мое тело видят другие. Но самые ранние мои воспоминания о собственном теле относятся к периоду, непосредственно предшествующему половому созреванию. Тогда мои мышцы и конечности казались мне чем-то прочным и полезным, а не подлежащим оценке. Я носилась на велосипеде по всей округе, слетала на нем вниз с горки и чувствовала, как мне в ноздри бьет влажный летний ветер. Как-то июльским днем я перелетела кувырком через руль, ободрала об асфальт лоб и щеки и порвала уздечку, соединяющую губу с десной. Кровь залила весь тротуар, а потом и кухню, где я, болтая ногами, сидела на столе, пока мама прикладывала лед к моей губе. На следующее утро я в фиолетовой балетной юбочке из полиэстера ела овсяные хлопья, готовая снова кататься на велосипеде. Отец сфотографировал меня за кухонным столом, веселую и улыбающуюся. Я не была особенно храброй, но воспринимала свое тело как нечто, что вырастет, выздоровеет, будет двигаться. К тому времени, когда пленку проявили, на моем лице осталось всего несколько корочек от заживающих царапин.
В восемь лет я как-то пошла с подругой в спортзал ее родителей, чтобы поплавать в бассейне. Так я впервые в жизни оказалась в раздевалке, полной женщин различной степени обнаженности. Там было столько тел, что мне, еще не умевшей классифицировать, ранжировать и оценивать их как красивые или некрасивые, оставалось лишь наблюдать. «Груди бывают