твое тело, стиснутое консервной банкой.
Мы не были знакомы, но первые слова, которые папа принес с урока иврита
были: «место захоронения неизвестно», и он рассыпал их, как беглый огонь
на протяжении твоей и своей жизни.
Кто-то рассказал, что тебя видели, но смутно,
на метеостанции в Бейт-Дагане,
а ночью вернулся с твоим именем,
будто с мешком картошки.
Нож, который должен был срезать кожуру тоски и сожалений,
лежал в ящике,
отточенный фантазиями, в которых я спасал тебя от двух львов.
Мне было четыре года, и даже у языков пламени в керосинке
была драконья пасть.
Мы – стальные лопасти старого вентилятора.
Шуруп, подвесивший нас к потолку, помнит
язычок отвёртки, закрутившей его головку,
и стон бетона в момент проникновения.
В углу комнаты включено радио, и по нотным станам лезут вверх
слова, как строительные рабочие с напруженными мышцами.
Кто-то поёт: «Если любить тебя – ошибка,
я не хочу быть прав».
Это не всегда чернота под ногтями,
синий воротничок,
отвёртка,
шуруп.
О, голые девочки,
которых можно повесить на облупившуюся штукатурку,
и пальцы хозяйки буфета, привыкшей размешивать «две ложки сахара и каплю молока».
Нет, романтики нет ни в платёжной ведомости, ни в инфляционной надбавке,
ни в бутылке коньяка к празднику.
Только зубчатые колеса станков, рычащих, как львица,
когда джунгли давным-давно отплясали на её свадьбе.
Вечерний зной – это честное слово улицы.
Та красота лета, что не приносит трофеев,
красота, по сравненью с которой даже ответ бога Иову
был только ветром, дувшим в загривок зверю.
Что будет с тем, кто сидит в кафе, как на пограничной заставе,
с сердцами девочек, которые не могут выбрать страну, город, ночь,
и с тем, кто перелистывает сердца, будто забытую коллекцию рисованных открыток.
Белые овцы по дороге в Арад,
как молочные зубы пустыни.
Война продолжается,
а волк, что возляжет с ними, ещё не родился.
Тот, кто вешает револьвер в первом акте,
выстрелит из него в третьем.
Из дула вырвутся пряжки куртки, стальная цепочка
и ножи шагов той, под которой расколется
асфальт улицы Йегуды А-Леви.
А пока что, она подкрашивает красным пряди волос на затылке,
как бедуин, метящий овцу.
Кто знает, может быть, пастушья свирель – конец её сна.
Вот Россия раздвигает ноги циркулем прима-балерины,
расстёгивает пуговицу на солдатской шинели неподалеку от железнодорожной станции
и