словно от сока спелой малины; зажмурив глаза, я прикоснулся своими губами к её, малиновым.
– Ну вот, теперь мы должны пожениться, – деловито произнесла Даша.
И хотя я был с ней полностью согласен, мне стало смешно – мы, такие маленькие, а теперь должны пожениться; но я сдержал смех, открыл глаза и серьёзно подтвердил:
– Конечно.
И, под стремительное журчание быстрой речушки, мы бесконечно долго обсуждали, как поженимся, будем жить дружно и никогда не ссориться, как подружатся наши родители и мы станем одной большой семьёй.
А потом Даша уехала. Видимо, родители неожиданно решили вернуться в Москву, и по какой-то причине не отпустили её попрощаться со мной. А я не знал её телефона, где она живёт, не знал даже её фамилии.
Мне казалось, что жизнь моя кончена. Я ушёл на речку, на то место, где мы объяснились друг другу в любви, лёг на землю, уткнулся лицом в траву – и зарыдал. Рыдал и рыдал, рыдал безудержно, безутешно. Потом встал, с решимостью подошёл к самой воде… но мне сделалось страшно. Кинуться в проворный поток, навсегда скрыться под этой ледяной водой – я понял, что не могу этого сделать. Вытер слёзы и побрёл домой.
А первого сентября я пошёл в школу. Громада новых впечатлений постепенно заслонила собою образ Даши. Я стал забывать её, и через какое-то время забыл совершенно. Я окончил школу, отслужил в армии, отучился пять лет в театральном институте; полтора года проработал в захолустном провинциальном театришке, разочаровался в искусстве, вернулся в Москву и стал зарабатывать деньги, случайно устроившись в довольно крупную торговую фирму.
И вот однажды, безуспешно пытаясь разогнать скуку в средней руки московском клубе, у стойки бара я увидел её. Не знаю, как я смог узнать её; но сразу понял – это она. И мгновенно, ярко и живо, будто это было совсем недавно – вспомнился тот двадцатилетней давности август.
Я подошёл; она была в мини-юбке и откровенно-открытой блузке; перед нею рюмка – наверное, водки – и пачка «Петра».
– Даша, – неуверенно, то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал я.
Она быстро повернулась ко мне. Она сильно изменилась – до неузнаваемости. Худа, поджара; черты лица мелкие и резкие; губы – когда-то пухлые и малиново-красные – стали тонкими и поджатыми. В выражении слегка осунувшегося лица – она много курила, и, видимо, пила – и во взгляде маленьких, сильно накрашенных глаз появилась какая-то озлобленность, стервозность; и всё же это была она, и она была – пусть не красива, но привлекательна – привлекательна, может быть, именно этой стервозностью.
Непонимающе-пристально смотрели на меня маленькие, агрессивно-накрашенные глаза. Она меня не узнала; и когда я сбивчиво, коротко напомнил ей, что было тогда, двадцать лет назад – хоть и сделала вид, но не вспомнила меня. И всё-таки поехала со мной.
У меня на кухне, почти не разговаривая, мы выпили две бутылки плохого грузинского вина; потом я робко, так же, как тогда, поцеловал Дашу. Её тонкий язык – мне показалось холодный, змеиный – остро скользнул мне в рот.
Всё получилось быстро, судорожно и холодно. Когда я проснулся, она уже ушла.
Больше мы никогда не виделись.