отражая ранние солнечные блики.
Олицетворение набожного ученика церкви, он шёл так, будто каждое его движение заранее было взвешенно и осмысленно, точно балетмейстер отмерял каждый шаг на сцене. Волосы, почти чёрные, струились волнами по плечам. Свежий ветерок чуть шевелил их, словно робко прикасался к тому, кто носил в себе неведомую миру тайну.
Мать Агата, седовласая настоятельница монастыря, смотрела на пришельца с крыльца. Несмотря на свой возраст, глаза у неё были живые, проницательные, как у юной девушки. Однако и опыт за долгие годы явственно проступал в лёгкой сдержанности её улыбки. Она сделала несколько шагов навстречу незнакомцу.
– Радушно приветствую тебя в нашем доме, сын мой, – произнесла она так мягко, что слова казались шелестом листьев. – Надеюсь, святая обитель станет тебе родным пристанищем. Мне сообщили, что прибудет юный богослов из столицы, дабы помочь нам в воспитании наших послушниц.
Малек склонил голову с учтивой почтительностью и прикоснулся к серебряному кресту, как будто почерпнул из него невидимую силу.
– Мать Агата, глубоко признателен за вашу доброту. Я лишь смиренный слуга Господа, – промолвил он, и в бархатных нотках его голоса чувствовалась странная сила. – Меня зовут Малек. Ваш монастырь славится строгостью нравов и благочестивой атмосферой; для меня это лучшая школа, чтобы укрепить свою веру.
Сказав эти слова, он взглянул на настоятельницу глазами, в которых отражался почти детский трепет – трепет, столь убедительный, что внушил бы доверие любой душе. И лишь если бы кто-то пригляделся внимательнее, то уловил бы на уголках его губ тень насмешливой улыбки, еле заметный изгиб, более приличествующий портрету циничного аристократа, чем покорного ученика церкви.
В этом мгновении сквозила двойственность, присущая Малеку: белая сутана его души была безупречно чиста снаружи и смертоносно пропитана ядом изнутри.
Несколькими мгновениями позже он вступил в прохладный полумрак монастыря. Коридоры казались сотканы из меланхоличных теней, а тишину нарушал лишь отдалённый звон колоколов, призывающий монахинь к утренней молитве. Проходя мимо старинных витражей, Малек скользил взглядом по изображению святых, как любознательный коллекционер, что разглядывает новое пополнение в своей галерее. Ему нравилось это величавое безмолвие, где каждый шорох отдавался эхом, словно тайные слова, шёпотом несущиеся от стен к сердцу.
– Следуй за мной, сын мой, – произнесла мать Агата, указывая дорогу. – Покои для тебя уже приготовлены. Надеюсь, ты найдёшь их удобными.
Отворив тяжёлую дубовую дверь, настоятельница пропустила гостя в небольшую келью. Скромная обстановка – узкая кровать, деревянный стол и книжная полка со святыми писаниями. Малек повёл рукой по переплёту самой пыльной книги: тонкая улыбка снова тронула его губы. Здесь не было кричащей роскоши, которую он прежде знал в высшем свете, но ему импонировал аскетичный дух этого места – он пробуждал его тонкую, почти эстетскую жажду к тайному.
– Я лишь верная служанка этой обители, – с почтением обратилась к нему мать Агата, – но прошу: если тебе что-то понадобится, обращайся ко мне без колебаний.
Малек чуть склонился в ответ:
– Ваше предложение – истинная милость, матушка. Уверен, здесь я обрету покой и… новые знания, – его голос звучал искренне, однако в интонациях будто скользнул лёгкий намёк, неуловимый для непривычного уха.
Настоятельница пожелала ему благословенного дня и тихо удалилась, закрыв за собой дверь. Остался лишь звук её шагов, затихающий в дальнем коридоре. Малек опустился на стул перед столом, осторожно достал из сумки маленькое зеркальце в серебряном обрамлении и улыбнулся своему отражению. В этой улыбке – насмешка, самодовольство и что-то пугающе прекрасное.
«Насколько проще играть роль благочестивого отшельника, когда вы в окружении тех, кто свято верует в каждое ваше слово», – подумал он.
«Монастырские стены подобны театру, где зрители сами умоляют показать им чудо. А я, увы, всего лишь предстану чудовищем под личиной святого… Но разве не в этом истинная красота искусства?»
Он вспомнил лицо матери Агаты, её добрую озабоченность о душах послушниц и искреннюю улыбку. Эта искренность – прекрасный материал, который так приятно калечить своими руками. Ему уже хотелось скорее увидеть пылкие взгляды юных воспитанниц, услышать трепетные голоса монахинь, призывающих его к молитве, а на деле взывающих к чему-то более земному и запретному.
В полутёмном свете кельи Малек закрыл глаза и ощутил знакомый холодок, будто прикосновение чужого присутствия за плечом. Он знал, что это – отголосок древней силы, перешедшей к нему по материнской линии, сила, чьи секреты он тщательно хранил от чужих. Астрея – имя, пробуждающее в нём тёмную иронию, ибо её когда-то звали богиней любви и света. Её сыну отведена иная роль: становиться олицетворением соблазна, разрушающим души.
Когда солнце поднялось выше и осветило монастырский сад, Малек вышел из кельи, уверенный в своей священной неприкосновенности. Словно прекрасный змей, несущий яд под сверкающей