ике цеплялся за сознание, как последняя попытка удержать то, что уже ушло.
Артём сидел на полу, спиной к стене, и смотрел в одну точку – на тёмное пятно, где раньше стоял стол. Он не плакал. Слёзы закончились.
Но Артём не мог понять, как можно просто исчезнуть. Как можно быть, говорить, спорить, варить кофе и ругаться по пустякам – а потом стать пустотой, которую даже не с кем обсудить.
«Вы можете стереть воспоминания. У нас есть программа адаптации», – сказала женщина в белом в центре поддержки.
«Это избавит вас от боли. Вы проснётесь, и вам станет легче.»
Он тогда промолчал. Что-то внутри него взбунтовалось. Как можно убрать из головы то, что кричит в груди?
Снаружи шёл дождь. Артём слышал, как по крыше капали капли – размеренно, будто вселенная отсчитывала секунды его новой жизни. Без родителей. Без точки опоры.
Он взял со стола флаер, оставленный консультантом.
«Архив сознания. Забыть – значит жить дальше.»
Но что, если забыть – значит умереть по-настоящему?
Он подумал об этом. О том, что, может быть, мы и не становимся людьми, пока не теряем. Пока не болит.
Артём поднялся и посмотрел на своё отражение в зеркале. Оно было размытым. Не из-за слёз – из-за разбитого стекла. Трещины делили его лицо на фрагменты, будто кто-то уже начал стирать его по частям.
Он не знал, что выберет. Но он знал, что если сотрёт их из памяти – он станет другим. Не Артёмом. Не собой.
Артём вышел на улицу, надвинул капюшон и пошёл по мокрому асфальту. Город казался чужим – как будто это не его жизнь, а чья-то декорация, оставленная после съёмок. Люди проходили мимо, кто-то говорил по встроенному нейро-коммуникатору, кто-то – смеялся, кто-то – спешил. У каждого были свои истории. У него теперь – только пустота.
Центр адаптации находился в стеклянном здании без вывесок. Чистая архитектура нового мира: прозрачность, стерильность, тишина. Внутри не пахло ничем. Даже воздух казался безвкусным.
– Добрый день, – сказала молодая женщина за стойкой, улыбаясь, как будто встречала старого друга. – Вы – Артём Павлов?
Он кивнул.
– Вы записаны на первичную консультацию. Пройдите, пожалуйста, в комнату 3. Вас ждут.
Комната была почти пуста: кресло, проекционный экран и женщина в сером костюме. Она не представилась. Просто нажала кнопку – и в воздухе появилась голограмма: нейронные цепи, вспышки света, схема мозга.
– Воспоминания – это нейронные пути. Мы не стираем их. Мы просто деактивируем.
– А что остаётся? – спросил Артём.
– Привычки, навыки, знания. Но боль – нет. Потеря – нет. Личное – исчезает. Вы продолжаете жить, но без того, что вас ломает.
– То есть без них? – Он говорил тихо, почти шёпотом. – Без того, кем они были для меня?
Женщина не ответила сразу. В её взгляде не было сочувствия – только профессиональное понимание.
– Мы не убиваем прошлое, Артём. Мы даём вам шанс на будущее.
Он смотрел на экран. На миг голограмма изменилась: на ней вспыхнули образы – мама, пьющая чай у окна. Отец, читающий газету и ворчащий, что всё «по-другому было в его время». Смешной, домашний, живой хаос. Всё это – можно было стереть одним нажатием.
– А если я всё-таки хочу помнить? Даже если больно?
– Тогда вы останетесь собой. Но и с этой болью – навсегда.
***
Он вышел из центра через полчаса. Никаких решений, никакой лёгкости. Только дождь, ставший сильнее. Артём шёл и думал: если он сотрёт их, кто будет их помнить? Кто сохранит в себе всё то, что делало его жизнь настоящей?
И тогда он впервые почувствовал страх. Не перед болью. А перед забвением.
До того, как всё исчезло
Когда-то всё было иначе.
Артём вспоминал утро, полное запаха свежемолотого кофе и грохота из кухни – отец снова уронил крышку кастрюли, пытаясь приготовить яичницу на день рождения мамы. Они жили в старой, но уютной квартире с видом на берёзовую аллею. Мать всегда говорила: «Смотри, как красиво дрожат листья. Жизнь в этом – вся».
Они были удивительно гармоничны: отец – шутник, упрямый, немного старомодный. Мать – мягкая, но с внутренним стержнем. Они не просто жили вместе – они были продолжением друг друга.
Когда у отца украли машину – старую, любимую машину, которую он холил, как живое существо, – он не кричал. Он просто сел на табурет у окна и замолчал. Мать держала его за руку, пока полиция оформляла заявление. Через два часа машину нашли за городом. Дети взломали её «ради прикола». Смех – не их, не его.
Но смех закончился, когда в ту же ночь у отца случился инсульт.
Половина лица перекосилась, руки больше не слушались. Речь стала ломкой, будто изнутри кто-то выключил звук. Он остался жив, но уже другим.
Мать