что я его не предам, что бы со мной ни случилось, и от этого расстроился еще больше. Итак, я лжец. Я сделаю все, как просил меня Лу, буду отвечать на вопросы – когда правду, а когда и нет. Но после того, как Лу освободится из армии – если это ему удастся, – вот что я сделаю: я пойду и заявлю на себя.
Но как мне это сделать? Если я скажу, что я лжец, меня спросят, в чем я солгал, и тогда мне придется сказать, что я лгал про Лу Марриаччи. И тогда за ним пошлют – а он будет в это время дома, с семьей – и доставят его с позором обратно в часть или посадят в тюрьму.
Нет, я уже никогда не смогу сказать правду. Слишком уж многие из-за меня пострадают, если я стану говорить правду после того, как солгу. Пострадают Марта Марриаччи и двое ее сыновей, Лу и Майкл, и ее дочка Роза. Я останусь лгуном на всю жизнь, вот и все.
Словом, я почувствовал себя таким несчастным, что слезы выступили у меня на глазах, и я поду мал: уж лучше бы мне не родиться. Стоит ли жить, если ты лжец?
И тут я заплакал, как плакал, бывало, шестилетним мальчишкой – тихо и жалобно, – ведь не с кем даже поговорить.
Плакал я, плакал и вдруг слышу: кто-то идет по дороге. Я так был расстроен и сердит на себя, что воз ненавидел весь мир и особенно того, кого надо было окликнуть. Я уж больше не боялся, мне было все равно, что случится. Пускай меня даже убьют – тогда, по крайней мере, не придется лгать, а Лу будет знать, что я его не предал.
Я так злобно закричал: «Стой! Кто идет?» – что человек едва не упал. Он остановился как вкопанный.
– Полковник Ремингтон, – отвечал человек, и, ей-богу, это был он, собственной персоной. Он был пьян.
А мне было все равно, полковник или не полковник, я был здорово раздосадован. В один прекрасный день этот самый человек – этот старый индюк, нализавшийся в городе, как какой-нибудь Какалокович, как всякий обыкновенный рядовой, – возьмет и подвергнет меня мучительному допросу, который навсегда меня опозорит. Ладно же, я тебе покажу! Я приказал ему подойти и предъявить удостоверение, и он подчинился. Когда все формальности были закончены и полковник мог следовать дальше, он посмотрел на меня и сказал:
– Рядовой Джексон, не так ли?
– Да, сэр.
– Право, я вами горжусь. Отличное несение караульной службы – ничего лучше не видел. Упомяну об этом утром вашему ротному командиру. Пока такие молодцы, как вы, стоят на страже у ворот нашей великой родины, американцам нечего тревожиться за свою безопасность. Доблесть нашей нации, рядовой Джексон, живет в мужественных, бравых сердцах таких молодцов, как вы, а не в жиденьких, слабых сердечках таких людей, как…
Я думал, он будет правдив и скажет: «таких людей, как я сам», но он сказал:
– Как Бенедикт Арнольд.
Ну, я не исследовал Бенедикта Арнольда и не знаю, жиденькое у него сердце или нет, но что до меня, то полковник был совершенно прав.
– Да, сэр, – сказал я.
– К тому же, – продолжал полковник, – мы будем бить врага до тех пор, пока не поставим его на колени и не сотрем коррупцию с лица…
Полковник, видимо, хотел сказать «с лица земли», но вдруг оказался не в силах договорить фразу,