как раз возвышает его в моих глазах. Его ревности я знаю реальную, но безотносительно к Тоне, причину – в отличие от своей.
В то время даже я, по cоветским стандартам вполне преуспевающий критик, историк литературы и член Союза писателей, почувствовал, как мне тесно в цензурных рамках отечественной литературы, и сочинил на питерском материале исповедальный и покаянный «Роман с эпиграфами» – «Три еврея»: о КГБ, о Бродском, о питерской атмосфере страха и удушья. Фазиль вернул мне рукопись с запиской, которая начиналась со слов «Замечательная книга», а дальше шли восемь мелких замечаний, из которых семь я учел, а восьмым – убрать матерщину – пренебрег. Так же, как его императивной просьбой по поводу самой записки: «Уничтожь!».
Это был мой первый роман, и получить такой отклик от писателя, которого я считал не только другом, но и классиком, было большой для меня поддержкой. (Есть, конечно, некий парадокс-анахронизм в том, что другой классик – Герцен – взял фамилию Фазиля себе в псевдоним.)
Я уже упоминал о странном личном интересе Фазиля к постскриптуму про звонок Геннадия Геннадьевича Зареева из КГБ.
– Ты кончаешь на самом интересном месте, – сказал Фазиль. – А что было дальше?
– Дальнейшее – молчание. Не о чем рассказывать. Дальше не было ничего. Литературный прием – оборвать на полуслове, заинтриговать читателя. Тебя например.
– Прием? Геннадий Геннадьевич Зареев – не прием, а живой человек. Что ты ему ответил? Он тебе больше не звонил? Ты с ним встречался?
– Я – нет. А ты?
– Я – да. Но тебе говорю единственному. Он взял расписку о неразглашении. Ты вот написал целый роман о встречах с КГБ, а я даже не решился кому сказать. Думал, голова лопнет. Тогда у меня крыша и поехала. А не от алкоголизма и ревности. Но как ты ему отказал? Послал его, да?
– Нет, конечно. Страшно занят, сказал, пишу «Роман с эпиграфами». Как и было. Да и о чем нам разговаривать? В Москве без году неделя, никого не знаю, даже настучать не на кого. Зареев хихикнул и повесил трубку.
– Ты отшутился, а мне не удалось, – взгрустнул Фазиль.
– От питерских мне тоже не удалось, – успокоил я его.
– Но ты написал про встречи с ними, а я – нет, – продолжал долдонить Фазиль.
– Даю слово, в следующем романе ни слова про гэбье. Пусть будет КГБ-невидимка.
– Ты пишешь еще один роман? – удивился Фазиль.
– Да. Про нас с тобой и про всех остальных. Держись меня подальше. Тогда я и в самом деле затеял московский вариант «Трех евреев», но из-за отвала не успел, и потом нет-нет да заглядывал в него как в черновик для своих «Записок скорпиона».
Меж нами с Фазилем чуть было не пробежала кошка, когда в Москву нагрянули Карл и Эллендея Профферы, мичиганские издатели русской неподцензурной, но и не антисоветской литературы. Меня познакомил с ними Войнович, он передал им рукопись «Трех евреев», а Искандера я попросил замолвить за меня словечко, коли мои «Евреи» привели его в такое возбуждение. Американов ждали давно, гэбуха