замечательной красоты; темные глаза, отуманенные грустью, выражали доброту и страдание; волосы на голове, еще густые, начинали седеть.
– Добро пожаловать, господин Веренфельс! Мой старый друг Фридман писал мне о вас так много хорошего, что вы уже овладели моим доверием и моей симпатией, – сказал граф, протягивая Готфриду свою исхудалую руку и устремляя приветливый взгляд на красивую, атлетическую фигуру молодого человека.
– Благодарю вас, граф, постараюсь оправдать ваше доверие, – отвечал Готфрид, садясь в кресло, на которое указал ему граф.
– Тяжелую обязанность я взваливаю на ваши плечи, мой юный друг, – продолжал хозяин дома. – Характер Танкреда таков, что и я понять не могу, откуда он мог взять такие манеры. Его грубость и леность невообразимы; у него отвращение ко всякому труду. Никто до сих пор не мог побороть его упрямства, а когда он впадает в бешенство, то не помнит себя. А между тем когда вы его увидите, то пожалеете, как и я, что это маленькое существо, так богато одаренное, погибает нравственно.
– Я сделаю все, что человечески возможно, чтобы исправить вашего сына. Но разрешите ли вы мне, граф, употреб лять меры строгости, если я найду это нужным?
– О, конечно, даю вам на то полное право. Передаю вам, так сказать, мою отеческую власть. Наказывайте строго, секите его, если он того заслужит. Я сам давно должен был начать это делать, но мое болезненное состояние лишило меня всяких сил.
В эту минуту в соседней комнате раздался стук шагов, и в кабинет ворвался маленький мальчик в синей суконной матроске.
Готфрид с любопытством глядел на него и ему стали понятны и сожаление графа и его слабость к сыну. Никогда он не видал такого красивого ребенка. Бледное личико с тонкими и правильными чертами камеи, обрамленное длинными черными локонами с синеватым отливом, казалось идеалом, который мог создать лишь великий художник. Но пурпуровый ротик выдавал своеволие и упрямство, а большие синие, как васильки, глаза сверкали гордостью и дерзостью.
Увидев нового воспитателя, Танкред остановился и, не удостоив поклоном, смерил его презрительным взглядом.
– Черт его принес! – проворчал он. Затем отвернулся, бросился в кресло, положил ноги на стол и, схватив папироску, зажег ее и стал курить.
– Вот видите! – сказал граф с унынием, и в его голосе и жесте слышалось нервное раздражение.
– Я приступлю к воспитанию моего ученика и заставлю его уяснить, как он должен вести себя в присутствии отца. – Затем Готфрид спокойно подошел к Танкреду, взял у него папироску, бросил ее в пепельницу и, приподняв мальчика, поставил его на ноги.
– Маленьким детям не полагается курить, и я запрещаю тебе дотрагиваться до папирос, – сказал он строго. – И чтобы я в первый и последний раз видел, что ты позволяешь себе так непристойно держаться перед своим отцом и передо мной. Берегись не слушаться меня, если не хочешь быть строго наказанным.
Танкред на минуту как бы окаменел, затем, дрожа от злости, кинулся к отцу и, топая ногами, закричал:
– Папа,