внешностью пошла, и походкой тоже. Но ушел он не поэтому. Я и сама не знаю, почему… Он странный был человек, Лера! Нет, не то чтобы психически какой-нибудь не такой, а просто никогда нельзя было понять, чего он хочет, что ему вообще в жизни надо. Для меня семья, дом – это же было самое святое, ради этого всем можно было пожертвовать. А для него совсем по-другому. Все его куда-то тянуло, все ему хотелось что-то новое попробовать, а мы с тобой только мешали – вот он и ушел.
Мамин голос неожиданно стал суровым, и Лера посмотрела на нее удивленно.
– Ты так его за это и не простила? – осторожно спросила она.
– Не простила, – подтвердила Надежда Сергеевна. – Как я могла его простить? Какие такие могут быть в жизни радости, чтобы ни разу не приехать, даже дочкой своей не поинтересоваться ни разу? Я для него была – так, эпизод, да и ты тоже. Нет, такое простить нельзя. Да он и не просил никакого прощенья. Даже деньги только по исполнительному листу приходили, строчки единой не написал!
Лера знала, что последние алименты пришли от отца с Уренгоя и действительно прекратились, как только ей исполнилось восемнадцать, день в день.
И вот теперь, лежа без сна и прислушиваясь к сжимающим, похожим на боль точкам внизу живота, Лера думала о том, как прошла жизнь ее матери – в вечном противоборстве разрушительным силам жизни, в вечном создании той незримой защиты, без которой она, Лера, выросла бы совсем другою.
Она уснула только под утро, в том состоянии тоски и тревоги, которое началось с Аленкиного ночного звонка.
Звонок и разбудил Леру всего через два часа.
– Валерия Викторовна? – услышала она в трубке мужской голос. – Из кардиологии беспокоят. Приезжайте, пожалуйста, поскорее.
– Что с мамой? – холодея, спросила Лера. – Ей хуже?
– Приезжайте, приезжайте, – повторил голос. – Извините, я на обход должен идти.
Хорошо, что Валя осталась на ночь. Мгновенно и бесшумно одевшись, чтобы не разбудить Аленку, Лера открыла дверь и быстро начала спускаться по лестнице. Но между третьим и вторым этажом ей пришлось остановиться: словно короткие электрические разряды пробегали по ее ногам, начинаясь где-то в животе. На мгновение она испугалась, но размышлять об этом было некогда, и, дождавшись, когда странные разряды прекратятся, Лера спустилась во двор.
Она боялась, что это повторится, когда она сядет за руль. Но, к счастью, ноги слушались ее и утренние пробки еще не начались; Лера доехала до Пресни быстро.
В коридоре пахло хлоркой от вымытого линолеума, безрадостной казенной кашей и лекарствами. Но Лера не чувствовала запахов и не слышала утреннего больничного шума, когда бежала к последней палате, где лежала мама…
Едва она вошла в этот коридор, все ей стало понятно.
Гудящий прибор был уже выключен, и трубочка от капельницы не тянулась к маминой руке – а лицо у нее было такое же, как вчера: та же мертвенная отчетливость была в ее чертах, которую Лера почувствовала, когда мама была еще жива.
– Ничего