о тебе, о нас! Как я ругал себя, когда мы ссорились…
Мужчина осыпал женщину поцелуями, все ее лицо.
Ветла осторожно отстранила голову, взяла руки Луки в свои, поднесла их к своим губам, прижала их и…замерла. Лука ощутил на пальцах горячую влагу. Женщина не рыдала, не вздрагивала. Просто слезы катились, лились из ее глаз.
– Ты плачешь? Почему?
– Подожди, давай присядем.
Хозяин принес две табуретки.
– Присаживайся. Вот здесь у печки и поговорим.
Ветла сняла с плеч пуховый платок, послушно села.
– Ну, как ты, рассказывай, – обратилась к Луке.
– А что рассказывать? Вышел на пенсию два года назад. Живу. Городскую квартиру оставил детям. Дом этот – еще родительский. Отремонтировал, нормалек. Остался один, если ты об этом. Жена давно ушла. С «чумачедчим» жить не захотела.
– Еще чего? Где только таких слов набрался?
– Так внучок приезжает и распевает песню каких-то Насти и Потапа.
Так и поет: «Чумачедчая я, чумачедчая я».
– А не женился-то чего?
– Ты еще спрашиваешь?! Сколько времени с тобой провел? Больше года. Эту командировку мне не забыть. Это было лучшее время в моей жизни. Душевное какое-то. Вот так в мыслях о тебе и пронеслись эти годы. А ты как?
– Спасибо. Ох, и люблю я вот так греться у печки, – Ветла перевела разговор. – Ничто так не передает чувство дома, родного очага, как время, когда разгорается огонь в печи, когда она оживает. Без печи нет избы. В этом огне заложено какое-то священнодействие. Ведь правда?
– Правда.
– Натопит, бывало, бабушка «грубку», как мы называли тогда печку, присядем вот так, насыплет в подол семечек, и пошло-поехало. О чем только не расскажет. Все больше о молодости своей вспоминала. Как с дедулей познакомилась. Молодцеватым был. Играл на гуслях, гармошке. Никакая свадьба без него не обходилась. Пел красиво. И не одна девка-то сохла по нему. Ан-нет, приглянулась ему Пелагея, взял ее в жены совсем молоденькую, и шестнадцати еще не было. Шестеро деток родила.
Только недолгим ее счастье женское было. В тридцать три года деда не стало. Тиф сразил. Так что в двадцать пять лет бабушка уже и овдовела. Я часто, приезжая на каникулы к ней, потом спрашивала, была ли она за дедом счастлива, почему замуж-то больше не выходила? Ведь красивой была. Коса толстенная, как завернет вокруг головы, ну, типичная тебе гоголевская Оксана, глазищи большие, карие, раскосые, с поволокой, румяная – кровь с молоком.
– И что бабушка отвечала-то?
– По сей день, говорит, помнит деда. Никого бы рядом не поставила. «Вот, вот он где у меня, – показывала на сердце».
Вот скажи, Солнышко, почему одних мы помним, забыть не можем, а других забываем? Вот у тебя же много женщин было?
Лука заерзал на стуле.
– Ну, были.
– И всех помнишь?
– Кого как.
– А казалось каждый раз, что любил?
– Казалось. Теперь не кажется.
– И, как развелся, так никого и не было?
– Тебе скажи, так нос задерешь.
– На что намекаешь? Скажешь, из-за меня?
– Я тебе уже сказал. Всех с тобой сравнивал.
– И?
– И