юной и тонкой как Табил. Ему жалко Ширу: что с ней будет, когда дед умрет? Дадут немного серебра и отпустят, или же отправят в стан – стряпухой? Как она будет доживать свой век – одна, без мужчины и детей? А ведь все у нее могло сложиться иначе.
После весь день Лот был рассеян: то не услышит обращенного к нему вопроса покупателя, то принесет другой товар, а ни тот, что просили. Дядя хмурился, что-то ворчал про себя, но замечаний племяннику не делал. Несколько раз Лот выходил из лавки, – якобы по нужде, – но лишь раз увидел Табил: она сидела рядом с Широй, взбивавшей палкой шерсть на расстеленной холстине, и о чем-то с ней оживленно переговаривалась, улыбаясь. Подойти было неудобно.
Встретились они только поздно вечером. В узком коридоре ведущим во двор. Лот возвращался от деда, а она – из комнаты Лота. Девушка держала обеими руками у груди глиняный кувшин. В коридоре было темно. Они чуть не столкнулись лбами и, отшатнувшись, застыли совсем рядом. Он хотел что-то сказать, о чем-то спросить, но не находил ни одного подходящего слова. Табил тоже молчала, прикусив губу.
– Мне сказали, что ты любишь пить молоко по ночам, – чуть слышно сказала Табил, обрывая неловкое молчание. – Я налила в большую кружку и поставила на скамеечку у постели. И свечи зажгла, чтобы ты случайно не опрокинул.
Лота бросило в жар от ее нежного покорного голоса. Он облизнул губы, ставшие вдруг сухими и шершавыми.
– У тебя еще осталось? – спросил он.
– Ты хочешь молока? Здесь еще больше половины, – сказала Табил, протягивая ему кувшин, и невольно подняла глаза.
Взгляды их встретились. Кувшин, выскользнув из рук девушки, с грохотом ударился о глиняный пол и молочные капли брызнули во все стороны, окатив их босые ноги непорочной прохладой. Табил бросилась на колени и начала лихорадочно собирать черепки. Лот присел вслед за ней на корточки, протянул руки и, обняв ладонями ее лицо, нежно приподнял, чтобы заглянуть в глаза. Табил плакала, беззвучно. Плечи ее мелко тряслись.
– Не плачь, Табил, это всего лишь глиняный кувшин, – сказал он и притянул девушку к себе.
Он целовал ее нежно, едва касаясь губами, в лоб, в веки, в висок, пока губы их не встретились. Он словно пил из нее душу – капля за каплей – и чем больше он пил, тем неудержимее становилась его жажда. Он встал, увлекая ее, и обнял, прижимая все сильнее, словно желая слиться с ней. Под тяжестью его тела Табил начала невольно пятиться, зацепилась за что-то ногой и они оба упали, не разжимая объятий. Он целовал ее шею, грудь под тонкой материей ночной рубашки, и снова – в губы, податливые и требовательные, и она жадно отвечала на его поцелуи, пытаясь приподняться ему навстречу.
– Лот!..Лот!.. Возьми меня!.. Сделай меня своей! – страстно шептала она, задыхаясь от желания.
Он подхватил ее, поднял и понес на руках в комнату. Сердце его ликовало от гордости: он нес свою первую добычу!
– От тебя так сладко пахнет! – сказал Лот, гладя ее волосы.
– Меня купали, – сказала Табил.
– Купали?
– Да.