Ах, явился как вихрь, научил страсти Удовой, зародил любовь в сердце – и сгинул.
«Помоги мне, светлая Лада, – молила девушка. – Ты дала мне любовь, не лишай же ее теперь».
А Судислав не отступал. Посещал при каждом удобном случае. Лез. Она раз даже оттолкнула его резко.
– Уж больно скор ты, посадник. Повремени. Свыкнуться мне дай. Он оглядывал ее сверху донизу.
– Обожду, обожду. Только ты пока тихохонько сиди тут. Потерпи, не показывай ясное личико перед полянами киевскими. Уж больно эти находники до баб охочи, не пропускают ни одной. Вон даже Олаф у меня про тебя спрашивал, хотя всем известно, что Олаф бирюк[50], а вот для Дира своего и вытащить тебя может.
Дир. Карину даже передернуло от этой мысли. Уж лучше и впрямь Судиславу достаться. А Торир…
Когда надоевший посадник ушел, она позволила себе поплакать.
Дир и воины из Киева решили пировать в Копыси все дни Масленицы. С утра обычно отправлялись на охоту, во дворах вокруг терема слышались лихое посвистывание, лай собак, щелканье бичей, и охотники веселой гурьбой уезжали в лес, поразмяться после пиров да пополнить запасы к столу, так как даже припасов в градских кладовых не хватит, чтобы накормить гуляющую ораву победителей из Киева. А к вечеру вновь гудел терем, варили, пировали, пили.
Карина эти дни проводила в уединении. Ей дали нитки и пяльцы, а когда вышивание надоедало, она растворяла слюдяное окошечко, смотрела, как суетятся во дворах тиуны[51], ведут подсчет дани, затребованной Диром, как тащит челядь на возы поклажу, круги воска, бочонки меда, кожи, связки меховых шкурок. Карина не раз замечала и расхаживавшего среди возов одноглазого Олафа. Он следил за сборами, а однажды даже сорвал с пояса плеть, исхлестал нерадивого тиуна. Люди Судислава не посмели вмешаться, жались понуро в сторонке.
Карина все примечала. Стояла у распахнутого окошка, красивая и хмурая, кутаясь в пушистую серую шаль. Люди во дворе, заприметив ее, кланялись. Кто-то знал, кто она, а кто-то и так видел, что баба не из последних. Дорогая шаль, монисто серебром на шее блестит, волосы уложены короной, серебряные полумесяцы сережек отливают в тон глазам. А лицо – значительное, не простое.
Для услужения Карине приставили двух чернавок, а у дверей нес охрану молодой уный[52]. Не для стражи стоял, скорее для услуг: дрова таскал, печь топил, воду носил. И болтал без умолку, не обращая внимания на то, что чернокосая красавица не больно слушает. Нравились ему русы киевские, нравился их князь Дир. Вот это витязи – и воевать умеют, и пировать, пиво хмельное бочонками цедят, баб так ярят, что уже сейчас и без волхвования предсказать можно – всех непраздными оставят. Сам уный мечтал примкнуть к людям Дира и осуждал тех, кто ропщет против киевлян.
– И такие имеются? – наконец размыкала уста Карина. Уный сплевывал по привычке на пол, но тут же растирал плевок ногой.
– Есть сычи. Все ворчат, ругаются. Если бы Судислав не сдерживал их, еще неизвестно, что и затеяли